У подъезда, почти до середины улицы, был устроен красивый намет вроде шатра, приподнятые стены которого давали возможность въезжать свободно коляскам, каретам, придворным экипажам, запряженным восьмеркой лошадей.

Гайдуки, скороходы, лакеи стояли внизу и по лестнице, установленной пальмами и лавровыми деревьями, на этот вечер присланными из великолепных оранжерей Таврического дворца. Слуги с курильницами уже обходили покои, готовые к приему гостей.

Важный, осанистый мажордом-швед уже раза два подходил к дверям кабинета, за которыми слышались громкие, возбужденные голоса, и не решался постучать. С минуты на минуту к подъезду могли подкатить первые экипажи, и некому было бы даже встретить почетных гостей.

Кабинет с опущенными занавесями и портьерами был освещен так же ярко, как остальные комнаты. Старинные фамильные портреты, висящие по стенам, потемнелые от времени, озаренные необычно ярким светом, словно выступали из тяжелых резных рам. Шкапы с книгами, столы, заваленные большими томами, фолиантами, тонкими брошюрами, сложенными стопочками, чертежами и планами, придавали комнате деловой вид.

В тяжелом резном кресле у письменного стола сидел регент, почти утопая всей своей незначительной фигуркой в глубине дедовского кресла. Голова его, откинутая на спинку, оставалась в тени, бросаемой рядом стоящей этажеркой для деловых папок с бумагами.

Особенно озарено было светом его выпуклое брюшко, прикрытое парадным камзолом. Он теперь напоминал спрута, ушедшего во мглу, выжидающего жертв.

По бокам стола темнело еще два высоких тяжелых кресла.

Сидя на ручке одного из них, озаренный светом люстры, висящей среди потолка, Густав в своем обычном траурном и красивом наряде весь обрисовался на темно-вишневом фоне тисненой кожи, которой обита была мебель. А лицо его, сейчас напряженное и бледное, резким светлым пятном бросалось в глаза в рамке мягких, ниспадающих на плечи кудрей.

Глаза короля, потемнелые от напряженной мысли, глядели в одну точку. Губы были плотно сжаты. Рука нервно потрагивала кольца золотой орденской цепи, скользящей легким извивом от шеи вдоль груди и обратно. Мелодичное, легкое позвякиванье как будто успокоительно влияло на короля, и он прислушивался к нему, пока говорили другие, слушал и во время своих речей. Только тогда, словно в такт, резче, отрывистее звучали золотые звенья, задеваемые тонкими нервными пальцами юноши мечтателя, одаренного в то же время расчетливым умом старого дельца.

На другом конце стола, перед вторым креслом, стоит хозяин дома Штединг.

С почтительным, но полным достоинства видом делает он свой доклад, стараясь, чтобы его обращение относилось к обеим высоким особам — королю и регенту, для чего и поворачивает слегка голову то к одному, то к другому. Но главным образом хочется убедить ему юношу. Штедингу давно известно, что только «золотые силлогизмы» лучше всего убеждают старого интригана. Подозревает посол, что и сейчас старик играет двойную роль. Не напрасно английский посланник лорд Уайтворт так часто и подолгу имел совещания с регентом наедине… Но главное значение, конечно, имеют решения самого Густава. А червонцы русской императрицы, с которыми хорошо знаком Штединг и два его старших советника, сидящие тут же, допущенные в это совещание, — эти червонцы весят не меньше, чем ливры и стерлинги британского короля…

— Конечно, ваше величество… ваше высочество… в душу людей, в глубины ее может проникнуть единый Господь. Но за верное могут сказать: императрица искренно желала бы пойти на всякие уступки, каких вы пожелаете, если это в ее власти. Даже в вопросе о вере будущей королевы нашей… Вчера еще призывала она главного митрополита и после разных объяснений прямо поставила вопрос: «Может ли внучка моя из греческой веры перейти в иное христианское исповедание без потрясений особенных?..» Хитрый поп не дал прямого ответа. Он, подумав, одно только сказал: «Ваше величество, вы всемогущи! Ваша воля, ваша и власть, данная от Господа. Я, раб смиренный, исполню, как приказать изволите…» Императрица поняла хитрую уловку. Попы все против. Народ и подавно. Значит, думают свалить на государыню последствия. А этого не допускает государственная мудрость. Вот отчего нельзя исполнить законного и естественного желания вашего величества — видеть жену единоверной себе. И нисколько не играют тут роли какие-либо посторонние соображения, политические и личные, как, может быть, кто-либо докладывал вашему величеству…

— Нет, мне никто… Я сам думал, что гордая Екатерина и все эти грубые, самонадеянные люди, окружающие ее, решили за меня… Хотят предписывать законы мне и моей стране — «лилипутскому царству», как зовут ее советники императрицы. Но у нас есть острые мечи, и они еще в сильных руках, благодарение Богу. Однако, если вы говорите… ручаетесь…

Густав вопросительно посмотрел на регента, хранящего загадочное молчание. Тот заговорил:

— Я тоже слышал о разговоре с митрополитом. Что касается фанатизма русских в своей вере — это старая вещь. И если случалось русским принцессам вступать в брак с западными государствами… как Анне Ярославне с французским королем, как дочери князя московского, выданной за польского короля, — они оставались в греческой вере, имели даже своих попов, эти иконы… Молились по-своему. Только не очень напоказ… Это еще можно бы как-нибудь устроить. Но вы, Штединг, не сказали еще одного, не менее важного… а по политическим условиям, пожалуй, более значительного, чем вопрос о вере…

— Что? Что такое, Штединг?

— Вот именно об этом я и хотел сейчас, ваше величество… ваше высочество… Речь идет, конечно, о секретном пункте, о помощи, которую мы должны дать русскому двору против Франции, в случае если Австрия с Россией…

— Против Франции? Никогда. Мы же подписали тайный договор… Даже часть субсидии поступила в нашу казну… Да разве мы можем?!

— Успокойтесь, ваше величество, — заговорил мягко регент. — Конечно, об этом пункте и толковать нельзя. Но мне думается, что он нам предъявлен с особой целью. Именно здешнему двору хочется выведать основания тайного договора Швеции с Францией, и потому…

— В самом деле… Это усложняет вопрос… Как же быть?

— Позвольте мне сказать, ваше величество, — торопливо заговорил Штединг, желая предупредить регента.

— Пожалуйста. Я слушаю.

— Конечно, пункт неприемлем. Но мне сдается… прошу прощения у вашего высочества… смею думать: здесь не хитрость, не желание только выведать наши отношения к Франции. Императрице желательно наперед обеспечить себя и свою политику с разных сторон. Но я взял на себя смелость уже после общей беседы нашей с Морковым и Зубовым в присутствии его высочества регента… я решился еще поговорить на этот счет… Безбородко видел государыню, говорил ей… Думаю, на этом секретном пункте особенно настаивать не будут.

— А вместо него потребуют иных уступок… Как полагаете, Штединг?

— Не знаю, ваше высочество, отгадчик я плохой, — сдерживая свое раздражение, ответил посол.

— Что же, тогда, значит, надо подождать, как дело дальше пойдет? Или прямо им отрезать, чтобы скорее все привести к концу? Как думаете, герцог? А вы, господа? Скажите ваше мнение. Вы слышали все.

— Слышали, ваше величество. Мнение наше известно и герцогу, и графу… Союз, предлагаемый вам, послужит на благо и величие Швеции. Так что ради этого можно пойти и на некоторые уступки… А затем воля вашего величества…

— Мое мнение такое же, — отозвался и второй советник, отдавая поклон регенту и королю.

— Я тоже полагаю, что на известного рода уступки можно пойти из уважения к религиозному фанатизму, к предрассудкам русского народа. Можно не требовать от княжны явного отречения от греческой веры.

— В этом вопросе, как я вижу, между нами царит полное единодушие… Кроме вас, дядя?

— Нет, нет. Я тоже за союз… только при соблюдении известных условий. Мне думается, входя в родство с императрицей, надо не забывать и остальных государей, влияние которых может быть полезно или вредно нашей родине…