— Мы сперва сделаем хорошие разведки. Без того нельзя. Вот Хрисанф пишет: врачей, хакимов бродячих много в тех краях. Принимают их, любят, все им говорят. У нас найдутся люди подходящие, которые по-восточному знают… Пошлем. Они соберут справки, срисуют пути и крепости, сосчитают врагов… А ты, матушка, уж тут и дело порешишь: сидеть на месте али вперед идти с Божьей помощью…

— Вперед? До коих пор вперед? Кабы Бог остановки не поставил… И еще задача: шведы нешто в такие для нас трудные минуты про свое не вспомнят? Финляндия еще тепленькая лежит, друг мой… Еще не все по дороге прибрано, что растеряли генералы шведские, домой уходя. Теперь свое искать явятся… И наше подберут.

— А ежели, ваше величество, будет шведский король вам не такой родич, как теперь, а внуком доводиться станет? Может, и беды от него ждать не придется.

— Как? Как ты сказал?.. Ты мог подумать, чтобы я… свою внучку какую-либо да выдала за этого… молокососа… за шведского короленка полунищего… за…

— Матушка… Да что ты! Да Бог с тобой! — заговорил перепуганный неожиданным взрывом негодования фаворит. — Так я это… Лишь бы с северу тебе покойной быть… Лишь бы оттуда не было никакой угрозы нам…

— Нам? Это еще что? Кому это «нам» — спросить дозволь, ваше превосходительство!

— Русским… России… Земле вашей… империи, ваше величество… Да я… сохрани Бо…

Вдруг веселый, звучащий по-прежнему молодыми нотками смех прервал его смущенные речи:

— Ох, батюшки! Сама загорелась не из-за чего… и тебя вон как напугала… Господи, видно, еще не уходилась на старости лет. Перестань бормотать. Ничего дурного ты не сказал и не подумал. Каждый волен свои мысли излагать, как знает. Сама я о том прошу всех. Бывает порой, сам знаешь, подымет меня. Вы же все виною. Почитай, никто никогда слова поперек не скажет… Я и привыкаю… Ты будь покоен. Спасибо тебе за твои советы. Я о том, что мы говорили, еще подумаю… Бог в помощь… Работать еще мне тут надо… Иди…

Понемногу Зубов достиг своего.

Уже стали понемногу готовить войска, копить деньги для долгих и трудных походов. Были под рукой сделаны распоряжения на окраинах, откуда намечалось выступление войск. Там шли осторожные приготовления…

И вдруг грянула гроза с другой стороны.

Англия в эту пору особенно опасалась России и всегда была настороже. Кроме официального посла, агента по делам и других дипломатических особ, в Россию, преимущественно в ее столицы, от лондонского министерства иностранных дел направлялись опытные, снабженные большими средствами, тайные соглядатаи, которые являлись то под видом художников, как известный Том Драйер, то купцами, то артистами кочующих зверинцев и точно сообщали обо всем, что удавалось подметить их проницательным глазам, что могли они услышать и узнать. Сестра Зубова, жена камергера Жеребцова, в то же время любовница лорда Уайтворта, хотя и надеялась, что сумеет англичанина вынудить к откровенностям, полезным для ее брата, служила умному сыну Альбиона великолепным осведомительным органом…

Вдруг в самое Светлое Христово Воскресенье — 6 апреля 1794 года — прозвучал кровавый набат варшавской заутрени…

Вместо красного яйца — потоки пурпурной человеческой крови пролились в этот день, когда особенно громко слова мира, всепрощения и любви звучат и раздаются во всех христианских храмах…

Сомненья нет, что победители вели себя вызывающим образом, как это бывает всегда. Побежденные были озлоблены, таили вражду, готовую вспыхнуть при каждом удобном случае, собирались отомстить…

Но вожди понимали, что начинать снова борьбу вслед за недавним поражением — безумно. И только обещание поддержки и помощи с чьей-нибудь стороны, у которой много денег и сил, могло дать толчок, открыть выход для неумолимой народной вражды и мести.

Так было сделано…

За варшавскую заутреню Суворов скоро отплатил пражской резней.

Вызванный спешно из Херсона, он, не отдыхая, прискакал сперва в Петербург, потом на место действий.

История записала на своих страницах все, что совершилось потом. Она будет судить и правых, и виноватых.

Но Зубову и тут посчастливилось. Он получил новые награды, новые земли и души… И с удвоенной силой возобновились приготовления к великому персидо-индийскому походу, который теперь стал мечтой Екатерины, как раньше был мечтой Зубова.

После сильных бурь всегда наступает пора усталости, затишья.

Таким затишьем был отмечен конец 1794 и следующий за ним год.

По крайней мере — во внешней политике России. А так как весь аппарат, правящий этой огромной страной, все министерства и кабинеты, по удачному выражению принца де Линя, помещались на пространстве двух вершков: между висками Екатерины, в ее голове, — то отдыхала и сама императрица.

А отдых был необходим. Кроме душевных потрясений и забот, телесные недуги сильно напоминали о начале конца.

Особенно беспокоили всех сердечные припадки и признаки водянки, от которой напухали ноги, низ живота.

Потом на ногах открылись какие-то нарывы. Они были неприятны сами по себе.

Но дышать стало легче, ноги не так затекали. Мощная, здоровая натура сама боролась с недугом, нашла исход дурным сокам.

Одно печалило императрицу: она не могла уже ходить много и легко, как прежде каждое лето, по аллеям царскосельского парка, зимой — по залам Эрмитажа, по его зимнему саду.

Опираясь на трость, ходит Екатерина и часто садится отдыхать. О том, чтобы по-старому принять участие в играх молодежи, бегать с ними по лужайкам, — и думать нечего!

Но любит она глядеть на юное веселье.

А его много теперь в доме.

Принцесса Луиза Баденская, в святом крещении — Елисавета Федоровна, прелестная молодая жена юного Александра, внесла новую жизнь и очарование в интимный круг усталой императрицы.

Всегда спокойная, ясная, веселая, готовая побегать и порезвиться, как дитя, несмотря на свои серьезные, даже печальные глаза, Елисавета овладела любовью Екатерины и расположением всех окружающих…

Чудесный августовский вечер готов спуститься на сады и дворцы Царского Села.

Большая зеленая лужайка у пруда звенит от молодых голосов, оживлена группами кавалеров и дам в легких, простых нарядах, как любит Екатерина.

Здесь мужчины в будни все во фраках, дамы без пудры и кринолинов или фижм.

Императрица сидит на скамье и любуется милой картиной.

Длинной вереницей вытянулись пары. Впереди — высокий, толстый Державин.

Он своим звучным голосом произносит заветные слова:

— Горю, горю, пень!..

— Чего ты горишь? — спрашивает Зубов, стоя в первой паре с Елисаветой.

Во второй паре — Александр с Варей Голицыной, смуглой, очаровательной девушкой, с которой он на вид так же дружен, как и его пятнадцатилетняя жена.

Дальше — Константин с молодой графиней Брюс, за которой теперь ухаживает, что выражает щипками и толчками. А когда ему за это девушка начинает драть уши, он целует мягкие руки до боли крепко, даже кусая их…

Желая угодить Екатерине, стоит в паре и толстая графиня Шувалова, затем любимая фрейлина государыни, побочная дочь Бецкого, Александра Сергеевна де Рибас, урожденная Соколова, княгиня Екатерина Александровна Долгорукая, за ней — прелестная, здоровая, тайно обвенчанная много лет с мужем и недавно прощенная за это княжна Нарышкина, Жозефина Потоцкая и много других стоят в этой блестящей веренице. Кавалеры тоже свои. Из молодых — одни дежурные камер-пажи, разобравшие фрейлин. А то больше люди почтенные. Седые без пудры. Но «матушка» веселится с молодежью, веселятся и они…

Кончен допрос.

— Раз, два, три… Лови! — кричит Зубов.

Пара разделилась, переменясь местами для отвода глаз Державину.

Мчатся оба по лужайке. Он вправо, она влево, к пруду…

Державин, багровея от одышки и напряжения, старается догнать Елисавету.

Без шляпки, повешенной тут же, на кусте, мчится вперед красавица, едва касаясь ножками земли, легкая, воздушная, как эльфа… но такая стройная и полная созревающей женской силы и прелести… Волосы светлым каскадом вьются по плечам, веют по воздуху от быстрого бега… Лужайка делает уклон к воде. И еще быстрее несется она, порою через плечо поглядывая, где Державин, где ее пара.