— Плотин зовет меня преподавать в Гимназии… и я дала согласье…

— Вот радостная новость. Я слышал от Плотина… и только сомневался…

— В чем? Подойду ли я к такому делу трудному? Ты возразил?

— О нет… напротив…

— А мне сказали, ты порицал меня…

— Я? Да есть ли кафедра, которой ты не была бы достойна, Гипатия? Тебе налгали на меня…

— Вот как? Ты то же самое сейчас сказал, что я от Кельсия сегодня слышала. Ты заметил, верно, меня он очень любит…

— Может быть… не знаю… Тебе это виднее, девушка.

— И очень заметно. Он никогда со мною не спорит… старается угодить.

— Знаешь, Гипатия, — помолчав, глухо заговорил Пэмантий, — когда я мальчиком ловил синичек сизо-перых, силки в траве расставлю, бывало, и лежу, затаив дыханье, чтобы не вспугнуть добычу… А потом, в палестре, вступая в единоборство с лучшим другом, который вдвое был сильнее меня, я наносил ему удары без пощады, не уступая ни на пядь, хотя и знал заранее, что победа будет за ним.

— Недурно придуман ответ. Но, поверь, Пэмантий, и самый хитрый птицелов меня не поймает в силки угодливости.

— Я не о тебе и думал, Гипатия. А Кельсий?.. Что ж? Он — честен, недурен собою. Патриций, молод и богат. Его я ни в чем не могу упрекнуть плохом. Он — не хуже остальной молодежи…

— А как по-твоему?.. Другие — плохи?..

— Не спрашивай. Вообще, я презираю людей. Да и себя самого, заодно!

— Всех людей? Целый мир?..

— Почти что так.

— За что же? Помилуй!

— За что? За лживость… за безволие. Я слишком много испытал… и слишком глубоко изведал эту жизнь… Как думаешь, легко мне было уйти от жизни в молодые годы и погрузиться в сухие выкладки математики?.. Жить — для вычислений, мне совершенно не дающих счастья?

— Ты был несчастлив в жизни… в любви?..

— Я и теперь глубоко несчастен… И, что всего тяжелее, — не верю в счастье на земле… Я ищу истины… а кругом — обман и притворство… Семья моя, отец и мать? Нет, лучше и не вспоминать о них. Семья патрициев, которые не знают пределов для страстей… для самых грязных и диких желаний… И, что всего больнее, — они позабывали часто, что я живу на свете, их дитя родное… А я их любил горячо.

— Понимаю. Говори… я слушаю.

— Потом… я стал юношею… явились страсти… Кого я любил, те были недоступны для меня… они были слишком прекрасны, чисты. Они уже любили и были любимы. А те, кого я… покупал… или имел случайно? Прости, я лучше замолчу…

— Нет, говори, прошу тебя. Ведь мне уже двадцать пятый год. Я не девочка. Я медицину изучала с тобою вместе. Говори!

— Не изведав настоящей, сильной любви, я захотел власти, богатства. Я утроил… учетверил наследство, которое получил от отца. Торг — чудесная игра. Квит или вдвое! Мне сразу повезло. Одним из первых богачей считаюсь я в Александрии.

— Вот как? А я и не подозревала. Ты так скромен с виду. Но продолжай.

— Да нечего уж больше и говорить. Безумная жажда чистой любви, бурные желания потрясали меня. А женщины?.. Как они пылко ласкали… как были нежны. Как радовались моим богатым подаркам! И я, одарив каждую, уходил с отвращением… И вот решил погрузиться в науки.

— Тут ты нашел свою цель, надеюсь?

— Цель?.. Нет. Это — было средство, чтобы забыться, отогнать тоску неудовлетворенности жизнью. Я не хочу притворяться. Главная цель моей жизни — любить и быть любимым. Я по природе не искатель высшей правды. Я — человек, такой же, как и все. А без любви — для людей нет полного счастья.

— Неужели же так трудно было найти тебе подходящую подругу?.. Здесь, где с целого света собраны красавицы лучших родов…

— Да, здесь! Случалось, что меня любили горячо, так, не из выгоды. Но я… я долго не умел любить тех, кто мне попадался в жизни. Или в подруге находил что-то… ломавшее мою любовь. Либо я ей становился чужим… после таких чудных снов наяву, какие мы видели с нею вместе. Значит, или я должен измениться… или женщины еще не те, каких я могу любить по-настоящему… на всю жизнь?..

— Как ты страдаешь, Пэмантий. Но… если бы тебе встретилась, наконец, женщина, способная понять, оценить твои стремленья?.. Неужели ты не мог бы полюбить больше никого?.. По-настоящему?..

— Я не сумел бы?! Подумать больно, как бы я ее любил! Себя отдам на муки ради нее! В ней слились бы все радости моей жизни. Воображаю: вот она говорит к толпе. Ей чутко внимают люди… готовы понести ее на плечах в Пантеон. А я — тут же… Ловлю ее речи, движения рук… Потом — мы дома, вдвоем… и здесь — она только моя. Только со мною! Какое счастье!

Пэмантий, задыхаясь, умолк, как будто у него не стало звука.

— Значит… ты нашел такую избранницу?

— Она — не для меня…

— Ты так думаешь?..

— Я не думаю, а знаю. Если бы даже она сама мне шепнула, что любит, — я бы отошел безмолвно.

— Но почему?

— Я… я совсем уже немолод… И девушки-богини не стою.

— Ты любовь переплетаешь с какими-то торговыми расчетами, Пэмантий.

— Недаром я был купцом. Но я честно вел торг! Чего не мог оплатить сполна, того я не касался.

— И даже готов оттолкнуть от себя свое счастье?

— Я боюсь погубить чужое счастье… не смею воровать его. Женщина способна пожалеть… увлечься… и потом, узнав меня хорошо, станет страдать от сделанной ошибки. Этого я не допущу никогда! Если бы жизнь моя зависела от одного слова… я скажу: нет! И отойду. И спокойно умру.

— Ты — любишь? Говори…

— Нет. Что ты?.. Нет…

— Ты сам проговорился! Скажи, меня ты уважаешь?..

— От всей души!

— Так… Друг мой, Пэмантий. Скажи… я хочу знать: чей образ ты рисовал передо мною так восторженно? Я хочу услышать… если бы ты даже мне признался в страсти… Молчишь? Ну так слушай. Ты мне раскрыл себя. И я перед тобою раскрыться бы хотела. Желаешь слушать?

— Я?.. Какой вопрос, Гипатия.

— Я тоже однажды в жизни полюбила… еще почти ребенком. Давно… давно уж это случилось… Мы встретились случайно. Он уплывал из гавани, куда входила наша галера. Он был так чист и хорош… и так печален! И ему я отдалась мгновенно… через морской простор. Впервые в жизни… и, казалось, навсегда! И, если бы мы встретились с ним, на двух концах необъятного мира… одаренные иными чувствами… другою страстью, не похожей на земную… Я отдалась бы ему через всю мировую бесконечность… и — навсегда!

— Молчи, Гипатия…

— Нет, я доскажу. Прошли года… Его люблю я… как светлый сон… как любят мечту! Но — я женщина. Я должна быть матерью… женою. Только тогда у меня будет уравновешена и мысль, и дух мой. Тогда я сумею учить людей, не взволнованная игрою страстей. И… слушай, Пэмантий. Тебя я еще не люблю. Но ты — один, кого я могла бы полюбить. И полюблю, — быть может! Привыкну к твоей любви. И буду тебе платить всей нежностью, на какую только способна… Я хочу быть твоею женою. Ты — не оттолкнешь меня, скажи?..

Глядя в глаза пораженному Пэмантию, она нежно взяла его руку.

— Гипатия… Я грежу… Или? Гипатия… я с ума схожу! Гипатия… я…

— Постой, подожди. Слушай. Что там опять случилось?.. Сюда бегут. За кем-то гонятся. Опять возмущение. О, боги великие!

Она, не досказав, кинулась навстречу бегущим.

Спотыкаясь, здоровый, рослый римлянин нес на руках ребенка лет трех. Оба были покрыты кровью, которая лилась из ран на голове, на шее, на плечах. Кто-то, очевидно, сзади догонял и резал их ножом, но не успел дорезать. Человек пятнадцать женщин, стариков, детей — бежало за первым… Все были избиты, окровавлены.

Упав на скамью, отец с ребенком повалился совсем, шепча:

— Защитите… убивают… язычники… укройте!

Кровь, хлынув из горла, помешала ему договорить.

— Что случилось, граждане? Кто гонится за вами?

— Язычники… египтяне, сирийцы… и даже греки, кто здесь родился… кто — не христианин. И ромэйцы… Толпы по улицам бегут, кричат: «Да здравствует графс Гильдон! Смерть ромэйцам!.. пришельцам из Бизанции… гибель!» Как зверей на травле, избивают нас. А мы ничего не ждали. Нет нам защиты… укрой… спаси! Сюда не смеют ворваться.