— Оставь, не мешай! Уйди… не ходи за мной! Тебе не надо! Подумай, какая глупость! Какой туман нашел на меня. Забыть… забыть… не взять прежде всего древнейшего списка творений Демокрита и Фалеса?! Все брал… всякую дрянь… А это — забыл… там, в углу… в дальнем покое, что смотрит на запад окнами… Может быть эти звери еще не успели? Я посмотрю. Может быть, спасу… Ведь после этого жить не стоит… если сожжены бесценные списки!

И, не слушая молений дочери, толстяк добрался до здания хранилища. Здесь кипел целый ад. Костры высоко пылали. Аскеты Фиваиды, в звериных шкурах, в колючих верблюжьих власяницах, а то и голые, с поясом на бедрах, таскали охапками свою добычу, кидали в пламя, ликуя, пели гимны и прыгали от радости вокруг костров, выкликая:

— Да сгибнет эллинская мудрость лукавая… создание сатанинского ума! Да просияет свет веры истинной! Да воскреснет Бог и расточатся враги его!

Вне себя, с растрепанными седыми волосами, пробежал Феон в покой, где были дорогие ему свитки. Покой уже ограблен, пуст. Так и застыл ученый в горе и отчаянии. Гипатии с трудом удалось вывести отца из здания.

— Пропало… все пропало! — шептал толстяк побелевшими губами. Слезы катились из добрых, как у вола, очей.

Оба уже были у выхода из ограды книгохранилища, когда приземистый, хромоногий аскет, полунагой, покрытый корою грязи, замахнулся дубинкой на Феона и закричал:

— Язычник! Ты зачем здесь? Чары сеешь! Так погибни, толстая свиная туша! Ступай в ад!

— Стой! Что делаешь? — зазвенел, обрываясь, голос Гипатии. Ухватясь обеими руками, она отвела руку аскета с дубиной, повисла на ней, повторяя:

— Что ты делаешь?.. Стой! Отца своего убиваешь. На отца поднимаешь руку…

— Отца? Моего? — переспросил изумленный аскет. — Что ты путаешь, девчонка? Мой отец — старик… он доживает век в селении близ Таниса. А с этим я… с врагом моего Христа!

И он сделал движение освободить руку с дубинкой.

— А этот старик что тебе сделал, подумай! Что сделал он твоему Богу?

— Распял его!

— Да совсем не он… Мы — эллины! А там были римляне. Пилат дал приказ. Иудеи исполнили его… А мой отец… он чистокровный эллин. И чтит истинное божество.

— Слышишь, брат Агатон? Они же нашей веры… — вмешался молодой, красивый аскет с истощенным лицом. — Зачем огорчать такое дивное создание Божие, как эта гречанка? Пусть идут.

— Ну, нет… я вижу, это разодетые язычники! Нет на них благодати! В ад я отправлю и эту тушу и его колдунью-дочку. Меня она не очарует, как успела тебя, брат Гервасий.

И изувер сильно рванул дубинку. Но на помощь девушке пришел Гервасий. Пока те боролись, Гипатия почти силой увела оцепенелого Феона. Когда они уже достигли ворот, им навстречу прошел отряд воинов, посланных на помощь турмарху, который не мог справиться с разбушевавшейся толпою, после разгрома Библиотеки ринувшейся грабить другие помещения и склады Академии.

Начальник отряда велел двум легионерам проводить до жилища Феона с дочерью.

Когда после нескольких неудачных приступов воинам префекта удалось пробить, сорвать с петель главные ворота Сирапеума, за ними оказалась новая преграда: целый высокий завал из огромных стволов и камней. И везде за сбитыми воротами оказывались такие же завалы, насыпи, из-за которых осажденные осыпали нападающих стрелами, камнями и заливали потоками греческого огня. Но сопротивление слабело постепенно, а натиск увеличивался каждую минуту.

— Через час или полтора звери ворвутся во все дворы. Будут у стен храма! — донесли жрецы Фтамэзису, который сидел, закрыв глаза, как будто дремал, не слыша, что творится кругом. Как рыдают испуганные матери, прижимая к себе детей… как молятся старики, как богохульствуют трусы и проклинают нерешительные, прибежавшие сюда, в стены храма, вместо того, чтобы отражать врага.

Раскрыв глаза, старец кивнул головой.

— Хорошо. Что написано в книге судеб, то должно свершиться! Ступайте, старайтесь успокоить народ. Лучше умереть без страха и тревоги. Так много легче. Идите.

Жрецы отошли. Остался один Ликий.

— Теперь время! Ступай и ты. Исполни, как сказано. Здесь раздуй пламя… а потом там, в книгохранилище!.. Сокровища, увезенные к Абидосу… возьмешь их себе, если враг не узнал еще, что мы их там укрыли. И разделишь с теми, кто уцелеет сегодня. Много будет горя, слез… сирот и жалких, беспомощных жен, стариков. Придет гибель на город. Зараза поразит и тех, кто разбит, и тех, кто ликует. Приди тогда на помощь нашим. Я все сказал. Бери! Сверши!

Из-за пояса старец достал большой ключ, отдал его Ликию. Тот, поцеловав почти прозрачную руку, принял из нее ключ и быстро ушел.

За статуей Сираписа, нажав на бронзовое украшение стены, он увидел, как большой камень повернулся на оси, пропустил его в небольшой покой и снова стал на место. Из этого покоя витая лестница вела во второе помещение, где Ликий нашел сотни пудов заготовленного греческого огня необыкновенно большой взрывчатой силы. Запалы, в виде кувшинов с серою, селитрою и нефтью, стояли повсюду наготове, снабженные короткими фитилями.

Ликий быстро вытянул все фитили, высыпал серу и селитру через отверстие, заменяющее окно, во внутренний двор, куда выходил этот покой.

Спустившись затем вниз снова, он пошел по коридору, знакомому еще раньше жрецу. Он вел к выходу за оградой храма; выход был замаскирован снаружи небольшим саркофагом, каменная крышка которого подымалась довольно легко.

И этим путем вышел из храма Ликий.

Отдав ключи от тайного прохода турмарху легиона и описав подробно, как можно проникнуть в самое святилище храма, Ликий пошел искать Феофила. Ему сказали, что патриарх знает о близком падении Сирапеума и со всем собором идет сюда, чтобы видеть конец сражения.

Когда жрец в своей повязке проходил мимо христианских воинов, они сурово осматривали его, посылая вслед кастрату тяжелые, солдатские шуточки:

— Эй ты… бабья рожа, мужская кожа! Ночь еще не настала. Рано вышел на заработки. Попозднее к нам приходи!..

— Как тебя зовут, жрец диавола? Он… она… или оно?.. Колбасу ел давно?..

И громкий хохот провожал Ликия. Но тот, не обращая внимания, спешил найти Феофила, чтобы под его охраной видеть гибель своих врагов, жрецов Сирапеума. Вот вдали уже слышно пение клира. Быстрее зашагал Ликий. Ему дорогу сразу заступил аскет Агатон, злившийся на себя за то, что упустил язычника, толстяка Феона.

— Ты что? Ты куда? — хватая сразу за грудь жреца одною рукой, стал трясти его здоровый изувер. — Бежать хочешь, собака? Не убежишь! Вот тебе!

Дубинка свистнула и опустилась на плечо Ликию, который успел отклонить голову. Переломленная рука сразу повисла.

Дико закричал Ликий:

— Не смей… не убивай!.. Я — ваш!.. Я иду к патриарху… Он звал меня! Я сам открыл…

— К патриарху? Колдовать? Врешь… не пущу! — снова подымая дубину, кинул злобно Агатон. Дубинка взлетела. Но Ликий с бешеным усилием рванулся, кинулся навстречу подходящему со всем духовенством Феофилу.

— Заступись, спаси!.. — прозвучал дикий, протяжный вопль жреца.

Феофил слышал крики, узнал бегущего. Но шел молча, благословляя на все стороны народ, толпящийся по его пути.

Агатон догнал. Дубинка опустилась опять на плечо. Ликий упал. Толпа, видя, что жрец убегает от монаха, накинулась. Замелькали руки. И скоро комок чего-то похожего на груду кровавого мяса остался лежать на мостовой. А шествие с патриархом медленно подвигалось к воротам Сирапеума, где шла последняя схватка между защитниками и нападающими.

Проходя мимо кровавой груды мяса, Феофил подумал: «Так лучше! Он мне теперь ни на что больше не нужен, этот предатель!»

И, благословляя народ, прошел мимо.

Если бы сама смерть явилась в адитоне из-за огромной статуи Сираписа — не так бы устрашились жрецы, как при виде легионеров турмарха, попарно, одни за другими, щиты вперед, мечи наготове, — выходящих оттуда без конца. Все, кто был в адитоне, кинулись во храм, в гущу народа, от которого, казалось, раздавались самые стены, так теснились там люди. По головам бежали жрецы к выходам. Проваливались, подымались снова на плечи людям и бежали.