Молча отдал поклон казначей, зная, что не любит лишних слов владыка. По указанию патриарха он сложил всю груду золота на большой стол у окна спальни, где принял его Феофил, и принялся считать.

Звон золота наполнял приятными трелями покой; вдруг он заглушён был шумом, криками погонщиков, ревом верблюдов во внутреннем дворе, куда выходили окна спальни.

— Что там еще? Или… египетская лиса не обманула? Прислал лысый жрец, что обещал? Погляди! — приподымаясь в кресле, приказал казначею патриарх.

— Верблюды с вьюками во дворе, блаженнейший владыко. Раз… два… двенадцать верблюдов и мул вьючный один. И на коне один… бритый жрец, из Сираписовых.

— Зови… веди его сюда скорее! Нет… стой! Считай. Я сам выйду. Присмотрю, как бы не порвали вьюки при разгрузке. Я знаю этих мерзавцев, людей моих. Они сразу пронюхают, что это за груз! Где ключи?.. Ага, вот! Считай… Или нет. Иди за мной! Будешь в подвале, на месте принимать тюки. А я послежу сам наверху. Так целее все будет!

И, звеня тяжелыми ключами, быстро вышел он из покоя. Казначей поспешил за ним.

Подвалы, еще надежнее, чем в Константинополе, устроил для своих огромных богатств патриарх в Александрии.

Когда последний тюк исчез в темноте подвальных дверей, Феофил принял из рук посланца-жреца флакон в золотом футляре, обернутый сверху шелком.

— Вот и наставление, как принимать эликсир, блаженнейший владыка, — подавая с поклоном сверток папируса, доложил жрец.

— Хорошо. Передай мою благодарность высокочтимому верховному служителю О-Сириса-Аписа. Передай, пусть он не тревожится. Я так же постараюсь сдержать свое обещание, как он исполнил свое. Конечно, будут плохие слухи. Но верить им не должно. Колесо, скажи, покатилось с горы раньше, чем мы с ним беседовали. И сразу остановить лавины нельзя. Но все будет сделано, что только в моих силах, чтобы довести доброе дело до хорошего конца. Вот крест на груди моей порукой! Так и передай. Пусть не верит, если ему придут и скажут что-нибудь дурное. Напрасно он сзывает отовсюду своих верующих. Придут из пустыни и наши анахореты на пасху сюда. Невольно может вспыхнуть костер из малой искры. Я особенно предлагаю ему подумать об этом. Тогда уж никакие силы не помогут ни ему, ни мне! Так и передай! Запомнишь ли?

— Так же точно и свято, как заветы великого Сираписа, блаженнейший отец!

— Хорошо. Иди! Постой! Вот и тебе на память от меня!

Сняв с руки один из драгоценных перстней, которыми был унизан почти каждый его палец, Феофил протянул кольцо жрецу. Тот принял, с почтительным поклоном целуя руку щедрому дарителю, и готов был уйти.

— Постой. Еще мгновенье! Я, конечно, нисколько не сомневаюсь в дружбе великого жреца. Но… он мог ошибиться, прислать не то питье. Не откажи, испробуй.

Флакон уже был развернут, открыт; капля влаги сверкала на нижнем конце хрустальной пробки.

Без колебания жрец стряхнул каплю себе на язык и всосал ее, благовейно сжимая руки у самого горла. Мгновенное превращение произошло с пожилым кастратом-жрецом.

Он сразу помолодел лет на двадцать, бледные, обрюзглые щеки порозовели, сжались, как будто мужчина лет тридцати стоял перед Феофилом, а не скопец-дряхлец пятидесятилетний. Звучным мужским голосом он проговорил, отдавая последний поклон:

— Воля блаженного владыки исполнена, как видишь. Исполни свое слово… свою клятву. Крест — и у нас самый священный знак, символ смерти. Кто нарушает клятву на кресте, тот умрет. Храни тебя великий Сирапис…

Жрец сел на коня и уехал.

А патриарх еще постоял в раздумье, но решительно тряхнул головою, шепча:

— Сказки! Кусок золота… кусок дерева — крест… какая в нем может быть особенная сила? Бесполый болтун думал и меня напугать, заморочить, как любого дурака из черни… Я буду долго жить!.. А вот ты… и твой Фтамэзис? За эти обе жизни я не ставлю и обола против солида!..

Злобно улыбаясь, он быстро прошел в подвал.

Полдень давно миновал. Зной кругом. Даже бродячие псы, высунув пересохшие языки, растянулись в тени зданий или на берегах нильского канала, где можно лакать пресную воду, гасить палящую жажду.

Неподвижно сейчас все живое в огромном городе. Кто спит, кто просто валяется, раскинувшись без сил, истекая потом.

Только в глубоком подвале, где тоже душно, несмотря на то, что глубоко под землею выведены его своды, — здесь Феофил с двумя диаконами и казначеем складывает в сундуки золото, присланное Фтамэзисом, размещает все богатые дары, присланные как выкуп за сохранение храма Сираписа. Быстро осмотрев каждую вещь, коснувшись трясущимися руками более редких и дорогих предметов, патриарх указывает, куда надо это ставить или сложить; проверяет: точно ли записывает казначей на длинном куске папируса все, что называет сам владыка.

Изнемогают от работы сильные, молодые оба диакона. Красные круги в глазах у казначея. Голод мучит их троих. А Феофил, охваченный дрожью от жадности, с трясущимися коленями, без устали переходит от ларца к ларцу, от сундука к другому, от полки к полке, не чувствуя ни голода, ни жажды.

Когда ему через дверь доложили, что приехал префект-наместник и желает видеть патриарха, — он кинул только:

— Пускай ждет!

И лишь после вечерни вышел наверх из своей пещеры сокровищ. Он шатался так же, как остальные его спутники, от усталости и голода, жмурился от яркого света, ударившего в глаза, в течение долгих часов привыкшие к свету лампад и факелов подвала. Но все пело и ликовало в груди у патриарха. Такого богатства он даже не ожидал получить.

Перед выходом Феофил приказал казначею:

— Те вещи… похуже, которые у тебя на особом папирусе… Стоят здесь, у выхода… Их мы с тобою потом уложим, пошлем в Константинополь. Августейшей… августу… ну и там, я скажу тебе!.. Дам список… А остальное — береги, как свою душу. Вели доместику прибавить еще стражу понадежнее в этой части двора. Иди. Постой! Возьми вот эти золотые светильники. И блюдо, две чаши… Амфору… Нет, другую, поменьше! И штук 200 золотых… Так. Неси за мной!

— Не знаю, святейший отец… как выразить тебе мою благодарность?! — говорил восхищенный префект, приняв дары от Феофила. Это — царские сокровища.

— Это — часть, малая часть того, что тебе еще следует получить, достойный стратиг. Когда мы возьмем Сирапиум…

— Как, владыко? А разве эти клады… не выкуп… за отсрочку? За милосердие… временное, конечно, к этим несчастным язычникам, погибающим во тьме безверия?..

— Вот, вот… Хорошо, верно ты сказал, сын мой! Во тьме безверия… гибнут! Ты, я вижу, знаешь уже?.. Конечно, тебе успели донести о посещении Фтамэзиса. Ты догадался, зачем он приходил ко мне?.. И теперь, узнав о присылке из храма Сираписа в мой дом… видя эти вещи, все понял! Не утаю. Была просьба. Дано обещание… Но, если бы даже я нарушил обет, рискуя спасением моей одинокой души… Я и тогда бы не задумался. Не задержался бы ни на миг! Что значит порушенное слово, если можно сотни тысяч душ спасти от огня вечного, обратить в лоно святой церкви?.. Лучше ж мне, одному, клятвопреступнику, понести кару от Бога моего милосердного. Но и этого нет, сын мой!

— Не понимаю, владыко.

— Обманут я, не этот жрец идольский, не они, слуги диавола… Вот его речь: «Все золото, несметные сокровища храма отдадим для церкви вашей, но задержите отнятие Сирапеума, разгром веры. Хотя бы на малый срок». На это я согласился, милосердия ради. А жрецы — сломали слова… Хотели обмануть меня.

— Как? Неужели…

— Да, да!.. Подземным путем двести жрецов и прислужников снесли ношу на берег канала. И три раза в ночь сделали так же. Нагрузили барку… и к Абидосу, где гробницы ихних Аписов, — повезли груз цены неисчислимой. Но я знаю, куда увезли, где схоронить хотят. И возьму в свое время! Скажи сам, кто первый нарушил обет? На ком проклятие?

Только плечами пожал и развел руками префект, вздохнув свободнее. Мысль о вероломстве — претила его душе солдата, побывавшего в боях. И сейчас же новая мысль смутила пытливый, но тяжело работающий мозг римлянина.