Этим, собственно, и занялся вовремя вмешавшийся граф, чем-то весьма недовольный: то ли поспешностью своего компаньона, то ли нерасторопностью слуг у ворот.

   -Изабель, позвольте вам представить моего друга Морица. Он недавно приехал с Восточного побережья и ещё не вполне освоился с местными обычаями... Это, я думаю, его извиняет... - граф был чем-то взволнован. Его речь, обычно гладкая и уверенная, выдавала, что на душе у него неспокойно. Глаза графа бегали. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке. - О вас я ему столько рассказывал, что представлять вас ему, я думаю, не имеет особого смысла...

   Возможно, слова графа и вызвали бы у неё удивление, если бы не глаза его друга Морица, то пылающие необычным огнём, то искрящиеся синим льдом. Глубокие, необычные, гипнотизирующие.

   Незаметно граф удалился в сторону, воспользовавшись каким-то ничтожным предлогом, и вскоре вовсе скрылся из виду.

   Она словно ничего не заметила. Мориц был прекрасным собеседником. Он почти ничего не говорил, зато умел слушать, и его редкие вопросы и комментарии проникали в самую душу, растапливая лёд недоверия и пробуждая симпатию и откровенность. Она, сама не зная почему, посвятила его во все свои беды. Она говорила, говорила, а он её слушал и, вроде бы не меняясь в лице, становился угрюмей и злее, не теряя, впрочем, своей привлекательности.

   Непростой человек. Не обычный. Чем-то он был ей знаком. Но чем? И когда память открыла калитку забывчивости, она чуть не задохнулась от ужаса, когда поняла, кто стоит перед ней.

   Курандо предпочёл умыть руки. Это не для него. Уж чего-чего, а такую роль он играть не хотел. Да и не умел. Ему не нравилось, что его используют таким образом, хотя разумом понимал, что это смешно. В прошлом он совершил немало убийств и преступлений, и, честно говоря, не испытывал по этому поводу особых угрызений совести. Да и таких сильных по накалу чувств он, творя те деяния, не испытывал. Почему? Кто его знает.

   Может быть потому, что к общей палитре эмоций не примешивалась краска стыда.

   Очень странно. Убивать, обманывать и предавать он не стыдился, и, закрывая глаза на грабежи и насилие, не ощущал чувства вины. Он сам в своё время много шалил и творил такие вещи, какие не в состоянии представить даже самое пошлое воображение, но теперь, почему-то (почему? может быть, исчерпал сам себя и пресытился, подряхлел, состарился духом и стал сердобольным?), он не мог успокоиться. Словно какая-то маленькая соринка попала в глаз и покалывала, против воли вызывая слезу, раздражая и будоража. Так порою бывает. И за самыми толстыми стенами случайная стрела, пущенная нетвёрдой рукой, наугад, сумеет достать закованного в доспех из стали и собственной самоуверенности, умудрённого годами и неверующего в слепой случай солдата.

   Курандо ушёл. Он не мог смотреть, как преображается Мориц, превращаясь в нечто среднее между животным и человеком. Мориц был хищником.

   И любовь его была хищная. Как любовь голодного пса к свиной отбивной.

   Урчанье в желудке. Клыки наизготовку. Слюна изо рта. Как это всё отвратительно! Курандо не хотел этого видеть. Он вернулся к воротам и, так как хотел по возвращении Морица без лишних проволочек побыстрее уехать, приказал вывести назад уведённых слугами лошадей. И приготовился ждать: час, другой, может быть, до позднего вечера. Но, к его удивлению, Мориц пришёл минут через двадцать, молча сел на коня и резко и зло приказал распахнуть пошире ворота.

   Курандо не осмелился спросить, что произошло, но Мориц сам, повернувшись к нему, произнёс:

   - Я не знаю, что вы задумали и что происходит, но я хочу, чтобы она была счастлива, и ты, хочешь того или нет, мне поможешь. Где квартируется 17-й полк? Я хочу видеть этого чёртового Сержа.

   Курандо почувствовал, как сердце в его груди нервно дёрнулось и, провалившись в преисподнюю и уколовшись об вилы чертей, скользнуло обратно.

   Невероятно. Такого никто не ожидал.

   Заглянув Морицу в глаза, Курандо увидел в самой глубине тёмных озёр боль человека, желающего любить, но не умеющего, в течение целого тысячелетия жившего войной и только войной. Грубый, жестокий к врагам человек оказался уязвим перед обаянием девушки. Симпатичной, но не такой уж особенной; слабой, хрупкой и беззащитной. Мориц видел слишком много трагедий, сам творил немало зла; тысячу лет назад душа его дала трещину - и теперь он боялся повторения старой истории.

   Любить очень сложно. Особенно когда жестокость является твоей основной сущностью - и Мориц, как ему кажется, нашёл для себя выход. Проще сделать шаг в сторону и скрыться в тени. Проще обустраивать чужое счастье, потому что оно не твоё. Все мы не знаем, когда дело доходит до выяснения истины, что нужно нам для установления в душе полного счастья, но нам всегда кажется, что мы знаем, что нужно другим.

   Охрипнув от ощущения непоправимого, Курандо, взгромоздившись на лошадь и едва успевая за Морицем, пробормотал:

   -Ты не хочешь её взять?..

   Мориц обжёг его чёрным взглядом, очень похожим на ночь, скрывающую в своём чреве, первобытное зло: обидчивое, метательное, непредсказуемое.

   -Я не собираюсь вмешиваться в её жизнь. Я хочу, чтобы она просто жила. Спокойно, долго и счастливо. И будь я проклят, если это будет не так.

   Они уехали. Не попрощавшись. Оставив позади удивлённую и смущённую их визитом Изабеллу.

   Оба молчали. Мориц был хмур. А Курандо ехал с отчётливым чувством, что тишина, плотным сгустком обступившая их, является вестником приближения сильной грозы.

<p>

7</p>

   Было без десяти девять вечера. Мориц сидел в библиотеке. В руках он судорожно сжимал потрёпанный томик стихов. На душе скреблись кошки. Было настолько тошно и отвратительно, что он впервые за последнюю пару месяцев подумал о самоубийстве.

   Подумал не как о действии, а как о каком-то абстрактном символе. Олицетворяющем синтез раскаянья и окончания жизни.