Дед был замечательный – большой, очень громкий и матерщинник страшный. Когда-то дед служил на подводной лодке, поэтому использовал «военно-морскую терминологию» с чувством, с толком, со смаком. А бабуля, несмотря на образ глубоко порядочной и интеллигентной женщины-руководителя, имеющая орден Трудового Красного Знамени, тоже умела разговаривать крепко, если того требовалось. Поэтому некоторые выражения я воспринимала как приличные и удивляюсь до сих пор, когда мой муж травмируется каким-либо моим «словцом».

Дед Гоша любил меня так, как, наверное, не любил ни один мужчина в моей жизни. Он обожал меня до потери рассудка. Я отвечала деду взаимностью. Мама рассказывала, что я никого из братьев к нему не подпускала и кричала:

– Это мой Гоша! Не подходи.

Дед всячески старался меня радовать, чем постоянно вызывал возмущение бабушки, потому что готов был спустить на меня целую зарплату и не думал о последствиях. Однажды, получив деньги, он принёс мне заполненную мороженым авоську. При этом он был навеселе, я помню, как он стоял в коридоре с этой авоськой в руках, забитой брикетами с мороженым, которое растаяло и капало на пол. А он стоит счастливый, слегка покачиваясь, и на возмущенные бабушкины вопросы, зачем он купил столько, повторяет одно и то же:

– Это Нине. Хотел порадовать.

– Ну и куда ей столько? И где теперь это всё хранить? Оно же растает!

В конце концов свалили все эти брикеты в большую кастрюлю и долго ели такое растаявшее мороженое.

Однажды каким-то образом он сумел добыть дефицитную путёвку в пионерский лагерь под Усольем: среди тайги и комаров, с умывальниками на улице и деревянными туалетами (где мне не понравилось, и я запросилась домой после недельного там пребывания), но он был очень горд, что ему удалось урвать путёвку, потому что даже на детей рабочих их было ограниченное количество, а тут – внучка.

Когда мне было лет шесть или семь, я приехала летом к ним погостить и пожаловалась деду, что «мне тут играть не с кем». Он мне предложил пойти во двор и познакомиться с местными детьми. Я вышла во двор, и достаточно быстро меня приняли в какую-то компанию, мы дружно играли. Потом дед, видимо, беспокоясь о моих успехах в поисках друзей, вышел во двор, чтобы проверить, как мои дела. Увидел меня в толпе детей, подозвал всех к себе и сказал громовым своим голосом (притом, что и фактура у него была что надо – высокий рост, пузо, ручищи и ножищи): «Если хоть кто-нибудь её обидит, я с вами лично разберусь». После его ухода мои новые друзья постепенно рассосались, и я опять осталась одна, больше со мной местные ребята дружить не хотели. Вот тогда я была сердита на деда.

Ещё одно замечательнейшее качество деда Гоши – его певческие способности. У нас в семье все женщины были певуньями, и ни одно застолье, ни одна встреча не обходились без песен. Мужчины тоже подпевали. Но дед Гоша – это была изюминка таких семейных песнопений. Дело в том, что петь дед не умел совсем. Единственная песнь, которую он знал, – это «Беломорская чайка». Вернее, даже не песнь, а одна строчка «Чайка, беломорская чайка». И эту строчку, растягивая изо всех сил, дед горланил так, что перекрывал своим голосом всех поющих. Потом получал тычок в бок от бабушки, что, мол, ты горланишь опять. И замолкал на какое-то время, слушал, как поют другие. Но потом душа не выдерживала порыва присоединиться к поющим, и он снова начинал горланить один и тот же мотив: «Чаааайкааааа, беломорская чааааайка». Однажды мы играли в соседнем дворе, и я услышала дедово громогласное пение. Его голос был как труба. Все окружающие дети смеялись и удивлялись такому громкому и смешному пению.

Когда я выросла, то задалась целью найти эту песню в полном виде: и мелодия из-за одной строчки была совершенно непонятна, да и слова наконец-то хотелось все узнать. Но до сих пор мне это не удалось. Я даже думала, что не было никогда такой песни, а эту строчку он придумал сам, чтобы присоединиться к поющим.

Самые близкие люди – это не всегда кровные родственники. Бывают близкие люди по крови, а бывают – родные души, которые приходят в нашу жизнь и наполняют её радостью, и не всегда это пресловутые «половинки».

Недалеко от нашего дома находилась кулинария с позднесоветским ассортиментом, в общем, ничего особенного: котлеты, булочки, пирожные. Так как радостей в плане вкусностей у нас было немного и даже поесть мороженого было большой редкостью (так как оно редко появлялось в продаже), то пирожное «картошка» было, пожалуй, самой большой радостью. Именно из-за моей любви к «картошке» произошла эта история.

Мне было лет пять, и в денежных знаках я разбиралась очень плохо. С мелочью всё было понятно: десять, пятнадцать, двадцать копеек были привычными и понятными в плане того, на что их можно потратить. Обычно на пироженки, кино и газировку деньги нам выдавались мелочью. В тот памятный день мне очень захотелось «картошку». Прям вот невмоготу терпеть. Бывают такие «хочу», что ждать нет сил никаких. Оба родителя были на работе, старший брат тоже куда-то ушёл. Я пришла домой и стала рыться по всей квартире в поисках двадцати двух копеек – именно столько стоила вожделенная «картошка». На шкафу лежала бумажка в двадцать пять рублей. О том, что для нашей семьи это большие деньги, я даже не подумала, потому что вообще не понимала, чего стоит эта бумажка. Я понимала, что эта бумажка из разряда «деньги», но хватит ли этих денег на пирожное, сомневалась. Но решила рискнуть и пошла в кулинарию. По дороге думала, что если этой бумажки не хватит, то расстроюсь.

Взяла пирожное, подошла с ним к кассе, подала бумажку, и тётя-кассир мне вывалила на блюдечко целую пачку бумажек и целую горсть мелочи – это сдача. Я всё это забрала и оказалась в затруднительном положении: я вдруг поняла, что я взяла очень большую «деньгу», раз с неё дали ещё целую кучу денег. И я почему-то испугалась. Не понимаю, почему я просто не принесла все эти деньги домой и не объяснила всё родителям. Мне казалось, что раз я взяла без спроса такие большие деньги, то меня обязательно будут ругать, поэтому я решила избавиться от улик. Я стала заходить во все подряд подъезды нашего дома и раскидывать деньги по почтовым ящикам.

После того, как я «замела следы», я спокойно вернулась домой с невинным видом. Вечером денег хватились. Я уже не помню, каким образом родители вычислили мою причастность к пропаже (видимо, врать я ещё совсем не умела), и они стали допытываться, куда я дела деньги. Я рассказала про пироженку. «Хорошо, – сказали мне, – а сдача где?». Я разревелась и рассказала про почтовые ящики. Мама схватила меня, и мы побежали по подъездам, пытаясь собрать то, что ещё не успели обнаружить люди, которые как раз уже вернулись с работы. Собрать нам удалось что-то около рубля.

Я и сейчас в красках представляю удивление товарищей соседей, которые, заглянув в почтовый ящик, обрели нечаянную радость.

Я не помню, как меня наказали за это, но мой стыд был сильнее любого наказания, его я запомнила на всю жизнь.

У меня было два двоюродных брата. Один на год младше меня – Сергей, другой, Максим – на год старше. Их мама – сестра-близнец моей мамы. Тётя Вера овдовела рано, оставшись с двумя сыновьями, отношения с родственниками погибшего мужа у неё не сложились (жили они в Усолье), свекровь её выгнала из квартиры, и она приехала жить к нам вместе с мальчишками. Несколько лет мы жили двумя семьями в нашей трёхкомнатной квартире, потом тёте Вере дали однокомнатную квартиру. Потом она вышла замуж за дядю Витю. У них родился совместный ребёнок, моя двоюродная сестра. Тогда тёте Вере дали большую четырёхкомнатную квартиру, и у мальчишек появилась своя комната. Я часто приходила к ним в гости, но чаще они приходили к нам, потому что именно у нас они чувствовали себя свободно, как дома, а не в своей четырёхкомнатной квартире с отчимом.

Отношения с дядей Витей у них не сложились, он издевался над ними, морально унижая и угнетая. Заставлял, например, зубными щётками чистить полы, следил за тем, сколько они едят. Тётку бил. Однажды ночью она беременная прибежала к нам, избитая, плачущая. Он примчался вслед за ней и начал выносить дверь и материться на весь подъезд. Когда оказался в квартире, то мама встала между ним и тётей Верой, а он повалил маму на стол и начал душить. Дядя Витя – один из самых отвратительных людей, которых я знала в жизни. Я до сих пор удивляюсь, как так можно любить себя и презирать окружающих, как это делал всю жизнь он. Для меня такой эгоизм и жестокость по отношению к другим – за гранью не только разумного, но и вообще нормального. Но самое удивительное, что, несмотря на все гадости, которые он делал моим родителям на протяжении всей жизни, они уже даже после смерти моей тёти продолжают поддерживать с ним общение и принимают в гости. Конечно, они его не любят, но отказать в общении не могут. Я всю жизнь думаю над этим: зачем люди терпят общение с теми, кто неприятен?