В желудках офицеров

Долой все санкции ревут фашистские плевки от коих нос воротят даже псы

Ура тяжёлым санкциям в степи гогочут выпи

степь слушает о планах на мемориалы падшим

в грядущих бойнях

и бормочет

Не надо мне ни керосина ни лапши мне бы чуть-чуть паштета из свинины

Да здравствует 6 февраля

рычит табачная кашица

одетая в какашки с геральдическими лилиями

Какая красота

Автобусы пылали точно в старину еретики

и конские глаза

которые мы палками и лезвиями вырвали

стегали отвратительных покрытых жиром фараонов

таких как будто те из огненных крестов

Да здравствует 6 февраля

Хотел бы я поджечь морское министерство

как жгут газетные ларьки

Да только жаль сортиры не горят

Да здравствует 6 февраля

Муниципальные советники тупеющие от трёхцветной ленты

пытающиеся собрать клопов и вшей

кровь проливали под дубинками

но впору им бы был позорный столб

Да здравствует 6 февраля

Зелёно-жёлтые паршивые святоши

ласкали задницы юнцов

и распевали «Марсельезу» и псалмы

паля в своих легавых братьев

Да здравствует 6 февраля

Да здравствует ещё 7-е

Два дня подряд горланил я

Долой Кашена На кол Блюма

и в магазинах я украл всё до чего добраться смог

разбив витрины

Я даже куклу прихватил пошлю её Моррасу

пусть попытается её он отыметь

прикрикивая Прочь ворьё

Дух прелой требухи витающий в Палате депутатов

настраивал трибуны где кишели черви

на всевозможные Мы проживаем исторический момент

который кладбища заставит трепетать

Сей исторический момент обнюхивали псы на мостовых округи

О исторический момент вода ревела в унитазе

смывая прочь бунтарские идеи Блюмов и Торезов

Но вдруг телячье лёгкое в жужжащем ореоле мух

сочась патриотизмами

как генерал у памятника павшим

телячье лёгкое

приподнялось

и президент пробормотал

Сейчас мессира Ибарнегаре стошнит

И тут же вырвавшись из опухоли языка

вспорхнули тухлые бананы и расплющились под весом апельсинов глаз

Помои мясника

что заполняли мерзкую канаву до краёв

ласкали ноздри тех помощников которым предстоит стать первоклассным удобрением

а в их засаленном пупке

точь-в-точь как дряблый череп мертвеца

пускала корни мёрзлая картошка триколора

Нет ничего у нас в руках кровавых говорил он

нащупывая на ремне кинжал

Нет ничего у нас в карманах только пот народный

И он протягивал ладони а на них поверх засохшей крови были надписи

Лимож и прочее на правой

Венде́ль и прочее на левой

Мы ангелы-засранцы сплюнутые богом на рождество французского единства

У нас ни разу в жизни не было оружия

Гоните вы своих громил тогда мы спрячем наших душегубов

И Блюм поднялся для гнилого лобызания в гнилые губы

его толкал Торез стараясь следовать примеру

в то время как снаружи их пособники роптали

Нас предали в который раз

Эта антология никоим образом не стремится охватить всю первобытную и народную литературную деятельность американских племён от доколумбовского периода вплоть до сегодняшних дней. Она лишь пытается как можно ярче проиллюстрировать поэтическое творчество этих народов, указывая на самые своеобразные тексты, рассеянные по хроникам завоевателей, путешественников и миссионеров, с одной стороны, и по трудам этнологов и фольклористов – с другой. Ни о каком намерении вторгнуться в область этнографии здесь и речи нет, ведь в основу отбора текстов, составляющих данное издание, лёг исключительно поэтический критерий, а с научной точки зрения такой метод отбора глубоко пристрастен. Из этого, однако, вовсе не следует, что подобное предприятие не представляет интереса в ином отношении. Напротив, демонстрируя первые шаги человека на пути к знанию, эта антология однозначно доказывает, что поэтическая мысль возникает уже на заре человечества: сначала в форме – здесь не отражённой – языка, а позже в облике мифа, который предшествует науке, философии и вместе с тем представляет собой первое проявление поэзии и ту ось, вокруг которой поэзия продолжает вращаться с бесконечно увеличивающейся скоростью.

Птица летает, рыба плавает, а человек фантазирует, ибо он один во всей природе наделён никогда не дремлющим воображением, стимулом которому служат непрестанно изменяющиеся потребности. Он знает, что его сон населяют видения, которые призывают его на следующее же утро убить врага или, если правильно их истолковать, предсказывают ему будущее. Но сны ли это, или же голос его «души», а может, и дух какого-нибудь предка, который заботится о нём или жаждет мести за былую обиду? Для первобытного человека сны ещё не существуют; эта таинственная деятельность разума в нашем неподвижном теле открывает ему присутствие «двойника», который опекает его, предка, чьё бремя тяготит его судьбу или, позднее, бога Виракоча у инков, ацтекского Уицилопочтли, который приносит народу счастье в обмен на поклонение. Человек не настолько самонадеян, чтобы – прекрасно понимая ничтожность своих физических возможностей – полагать, что этот дух, взывающий к нему день и ночь, живёт только в нём одном. Солнце, луна, звёзды, гром, дождь и вся природа в целом похожи на него, и хотя сила его, передаваясь от одной материи к другой, слаба, её с лихвой восполняет безграничная власть, простирающаяся от духа к духу. Достаточно лишь соответствующим образом повлиять на тот дух, коего требуется ввести в заблуждение. Кажется, что природа проявляет враждебность или, по меньшей мере, безразличие к судьбе людей, но так было не всегда. Животные, растения, погодные условия и небесные светила – это предки, готовые в любой момент спасти или покарать человека. Будучи добрыми или злыми, все они постепенно превратились в знаки поощрения или осуждения, в нечто полезное или губительное для человечества, если не считать тех случаев, когда беспричинная игра воображения обусловила эту метаморфозу, дабы объяснить какое-нибудь естественное, но при этом удивительное явление. Глядя на дождь с градом, бретонский крестьянин говорит, что «дьявол колотит свою жёнушку», и это свидетельствует о том, что он ещё способен видеть природу глазами поэта. И добро бы так! Ведь варварское общество, заставляющее огромное количество людей жить (жить?) на одних консервах, закупоривающее их самих в консервные банки, жилища размером с гроб, и налагающее плату за солнце и море, силится оттеснить и их умственную деятельность обратно к тем незапамятным временам, что предшествовали познанию поэзии. Я говорю о каторжном существовании, на которое общество обрекает рабочих, как показал нам с едва уловимым искромётным юмором Чарли Чаплин в фильме «Новые времена». Для этих людей поэзия безвозвратно утратила всякое значение. У них не осталось больше ничего, кроме языка. Его-то рабовладельцы у них не отняли, ведь сохранность языка слишком важна. Но, во всяком случае, они его выхолостили так, чтобы не осталось ни намёка на поэзию, превратили его в недоразвитое наречие «долженствования» и «обладания».

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».