Худояров тяжело вздохнул, ласково взглянув на любопытно висящую под потолком физиономию кота, и возразил:

– И, всё-таки, надо осторожно, не торопясь, по капельке. Не погнушаться полазить, поискать, посмотреть. Черновой работой позаниматься. Иначе, мне скажут: что вы несёте? Не на всех же морок ваш наводить? Теперь в ЦК, – голос сорвался до шёпота, – есть деятели, которым, вообще, знать ничего об этом не стоит. А я пока, с Андроповым поговорю.

– Ну, скромненько значит? – хмыкнул Ян. – Решено. Дело открываем, оно связано с нашими вопросами и, поверьте, весьма перспективное.

Рашид Ибрагимович посмотрел на Ксению. Сидит. Нога на ногу. Вроде, среди кадровых военных такое нахальство неприемлемо. Никакой дисциплины. Никакой субординации. Да какой порядок-то здесь возможен? Кому скомандуешь – коту? И пользуются, что не доложишь никому. Вон, как ногой болтает!

– Хулиганство! – буркнул генерал, показав коту на стройную ногу в капроновом чулке. Потом строго посмотрел на организатора сего безобразия и спросил:

– Больше данных нет?

– Ну, ещё два гомика были в разработке. Оба самоубийцы. Алан Тьюринг, который «Энигму» вскрыл, а королева его отблагодарила химической кастрацией. И ещё Ютака Танияма из Японии, тож математик не из последних. Он от неразделённой любви повесился. А Тьюринг яблочком отравился. Никакой связи. Правда, если покопаться, то муж Аланчика – поляк из Кракова, а… япошке, вообще, сын посла попался! Всё детство с матушкой в Кракове провёл. Жили прям на Мариацкой площади!

– Заканчиваем! – резко встал генерал. – Добро даю. Открывайте дело! Меня в курсе держать!

– Ну, конечно, есть гомики – есть дело! – хихикнула Ксения.

Дверь стукнула и закрылась. Излишне быстро раздалось урчание мотора. Машина, взрыкнув, сорвалась с места и полетела чёрным снарядом в сторону Лубянской площади.

Какое-то время все молчали. Потом Илья глубоко вздохнул и спросил:

– А гомики – это кто?

Повисло молчание.

– Мужеложцы, – пояснил отец Василий.

– Это содомиты, или гомосексуалисты, Илюша, – пояснила Елена Дмитриевна.

– Педрила-мученики, – вставила свои «три копейки» Ксюша.

Лицо Ильи налилось буро-синей кровью, и он поспешил спрятаться, в уборную.

Ян посмотрел вслед, тяжело вздохнул и, обратившись в Мраку, пожаловался:

– Женить бы надо, парня-то…

========== Глава 4. На грани третьей мировой Часть 3. ==========

В дымке серого зимнего леса, в сугробах и хрустящем морозом дне, остался московский район Очаково.

Здесь же шёл дождь.

Он лил, не переставая, стоило только ступить на мокрый перрон с варшавского поезда. Теперь, сидя на вытертом до лакового блеска кожаном сиденье такси, Бернагард смотрел на грязно-серые стены проползающих мимо домов. В этом мире не существовало московских расстояний, и водитель не торопился довезти его до отеля. Время текло медленно. Иначе. Не так.

Не так, как дома.

Доставивший его состав был полупустым, и потому, сняв ботинки, путешественник влез на диван целиком. Его купе, крайнее от тамбура, трясло, а периодически доносившийся до Бориса запах табака раздражал.

В отделе курила только его жена.

Бернагард вздохнул. Дочь. Жена. Семья. По мере удаления от границ приютившего его Советского Союза, ледяная пружина, внезапно скрутившаяся в груди, сжималась всё сильнее. К счастью, он вспомнил про коньяк. Взял фляжку и, отвинтив крышку, сделал глоток. Пищевод вздрогнул, принимая приятно скатившееся вниз тепло. Вагон болтался, привязанный к паровозу, словно воздушный шарик, зажатый в Машиной руке.

Вспомнив смешные косички, путешественник потянулся за фляжкой повторно. Напиток пролился, и терпкое коричневое пятно расплылось на воротнике. Растяпа! Как бы сейчас на него посмотрела Ксения!

Он поплотнее завинтил флягу и, собравшись убрать её в саквояж, прочёл на серебристом боку: «Бернагард, тебе тридцать шесть, помни, ты совсем взрослый мальчик!». Чуть ниже, как подпись, виднелся выгравированный пушистый кошачий хвост. На душе сразу стало теплее.

Наконец, состав остановился. Мрачное, мало изменившееся со времён войны переплетение железнодорожных путей и нависающих над ними серых, пропахших смесью угля и туалета платформ.

Краковский центральный вокзал.

– Pociąg, przyjechał Pan, – услышал он. (Поезд прибыл, пан. (Польск.)).

Борис прошел по подземному переходу и вынырнул у вокзальной стоянки. Дождь не стихал. Плащ промок мгновенно. Белый маг постарался не обращать внимания на эти мелочи жизни, но ещё раз невольно вспомнил снежные сугробы и морозный чистый воздух…

– Университет, – сказал он в такси водителю.

***

Бориса Кеслерова откомандировали в Ягеллонский Университет, с целью «изучения коллекции средневековых рукописей». Собираясь, он даже радовался, предвкушая, как сможет прикоснуться к «Пользе переворотов небесных тел» Коперника и увидеть знаменитый свиток Бехема 1505 года. Но сейчас, так далеко от дома, совсем сник. Некстати вспомнились катакомбы Калининграда, с их всепоглощающим одиночеством. Сильно пугал разговор с Яном:

«Ты там, в своих архивах, конечно, посиди», – втолковывал начальник. – Но не забывай захаживать в Мариацкий костёл, молись там, и, почаще».

– Я протестант, – посмел протестовать Борис.

– Да хоть иудей, мне-то что! – буркнул начальник. – Твоя цель – стать големом! И явиться в Москву в крайне замороченном состоянии!

Ксения бы, наверное, в такой ситуации фыркнула и принялась за расспросы о столь оригинальном задании, Илья бы расправил плечи, прикидывая свои силы… Борис перепугался ещё больше.

– А если я стану опасен для окружающих? – спорил он.

– А я на что? – настаивал товарищ полковник. – Да и вообще, ты белый маг, или кто?!

***

Окна его временного прибежища выходили прямёхонько на Краковский рынок, который, несмотря на зимнее время и улетучившиеся в безвременье новогодние праздники, открывал дверцы маленьких фанерных домиков каждое воскресенье. Прожив всего половину месяца, Борис так проникся этим еженедельным чудом, что с нетерпением дожидался выходного. Вот приятно было просто сходить и купить горшок краковской – густой жёлтой, как кусок сливочного масла, сметаны и необыкновенного, похожего на мягкий сыр, творога. Здесь никто не толкался. Его не хватали за рукава, навязчиво приглашая в шатёр, и не кричали вслед оскорблений, как на центральном рынке в Каире. Он получал буквально эстетическое удовлетворение от процесса прогулки по маленьким аккуратным магазинчикам, пытаясь отгадать, что в них продаётся.

Домики, в которых предлагали сыры, соседствовали с тканями, а прилавки с яркими пуговицами и нитками для вышивания, (мулине), через тонкую стенку имели соседей, в виде остро пахнущих копчёных окороков. Каждый домик-лавка являлся вкусным, (или очень любопытным), мирком.

Саму площадь окружали величественные здания, пережившие немало исторических эпох, и, это, не совместимое с рынком сообщество, казалось ему удивительным и сказочным миром из книг братьев Гримм или Шарля Перро.

– Это точно не Гофман и не Андерсен, – бубнил себе под нос Бернагард, радуясь отсутствию злого и безнадежного ощущения. Он любил свет и волшебные истории, заканчивающиеся свадьбой!

Но величественный kościól panny Maryi – пугал. И пан Кесслеров никак не мог заставить себя войти под его готические своды.

Не мог! И все!

Ежедневно, возвращаясь в меблированные комнаты из архива, он заходил в полуподвальный кабачок, где выпивал кружку пива и вспоминал, как с точно такими же мокрыми от пота лбами сидели завсегдатаи в Вене, Мюнхене и… «Пивнушке» на площади Дзержинского в Москве. Он слушал разговоры на польском наречии – таком похожем на трудный русский язык и таком непонятном! Иногда к нему обращались, и тогда Борис начинал смешно трясти головой, улыбаться, раскачиваясь, словно журавль на шатком табурете.

– Москаль, – пояснял завсегдатаям подавальщик.