Молодой человек был одет в светлые свободные спортивные брюки и просторную толстовку. Вся его одежда и общий безмятежный внешний вид напоминал о давно ушедших счастливых днях и были настолько неподходящими в этом официальном мире, что мгновенно настораживали и, пожалуй, даже пугали.

Высокий, очень худой, бледный до синевы под большими немного раскосыми глазами, он, тем не менее, являлся хозяином этого кабинета. Другой — в мешковатых брюках, потрёпанной застиранной рубахе-косоворотке и разношенных сапогах, прижав к себе старый, видавший жизнь, ватник, скромно расположился на краю кресла. Худое, покрытое морщинами лицо с резко выдающимися скулами имело характерный северный загар, возникающий от постоянного пребывания на ветру. Серые глаза смотрели ровно, но в их глубине лежала печать настороженного внимания, которая мгновенно исчезала, когда человек улыбался. Но давно забытая улыбка была почти похоронена под небольшой густой бородой и вислыми усами, чем-то напоминающими казацкие. Сейчас он был насторожен и напряжён.

— Вы коммунист?

— Бог миловал…

— А работаете где?

Сидящий в кресле посмотрел на медленно перемещающийся карандаш, сделал странное движение, напоминающее поклон в сторону спросившего, перекрестился и пояснил.

— На лесоповале, в леспромхозе числюсь, за Колымой.

— А фактически?

— Так и фактически тоже. Да вы почитайте, гражданин-начальник. Сословия я поповского, в силу безверия людского бесовского души лечу, в меру умения. Да лес валю, в меру сил.

— Вас судили?

— Да вроде, нет. Я под Казанью приход имел, а как власть опять меняться местная стала, так в тридцать девятом и забрали меня. Сгорел приход… Вот в поджоге я и виноват…

— Ну, хорошо, — вздохнул сидящий в подушках. — Подайте, пожалуйста, мне папку со стола.

Священник неторопливо встал, аккуратно положил телогрейку и, подойдя к столу, взял лежащие документы, как змеелов гадюку. Крепко, опасливо и осторожно.

— Итак, вы Василий Иванович Непершин.

— Отец Василий.

Ян протянул руку и, забирая папку, коснулся широкой мозолистой ладони. На миг их взгляды пересеклись. Оба вздрогнули, словно электрический ток прошёл сквозь тела, и отдернули руки. Папка упала… Несколько минут продолжалось напряжённое молчание, а потом священник заговорил:

— Печать на тебе бесовская, да какая-то тонкая, будто ты сам её сохранил, не сняв. Не опасная. Кто ты, отрок? Ян посмотрел на растерянно стоящего перед ним, вздохнул, подвинулся, предоставляя место рядом, и ответил:

— Да я и сам не знаю, кто я. На сегодняшний день — руководитель этого отдела. Если вас заинтересует то, чем мне поручено заниматься, то вам, как лицу духовному, предоставили бы здесь недалеко приход. А я бы обращался за помощью.

Василий Иванович положил ладонь на колено говорящего и долго молчал, прикрыв глаза.

— В безверии тяжело дышать. Мгла вокруг. Солнце каждый день садится, мраком кумачовым окрашивая закат. Само багровое распухшее страшное. Мало веры в людях. Мало добра. Вон, в окне твоём, стаи воронья над звёздами кремлевскими так и вьются. Войне конец, а правды как не было, так и не видно. Победу великую народ выстрадал, океаном крови, а радость, впереди стоящая, пламенным кольцом опоясана, сухой ветер огненный поднимается по новой. Вижу я. Едва-едва замерцали звёзды, как затянуло их дымным заревом.

— Ну, вы даёте! — хмыкнул забаррикадировавшийся подушками от предстоящих невзгод человек. — Ещё парочка таких оракулов, и надо сдыхать, а как же лягушка?

— Какая лягушка? — вырвавшись из транса предсказания, спросил Василий Иванович.

— Да та самая! Которая молоко в масло ногами сбила и из кувшина выпрыгнула! Ну что, идёте в настоятели храма-то? Вы реальный экзорцист, и мне необходима ваша помощь!

========== Глава 1. Начало. Часть 3 ==========

3.

С улицы Горького, повернув под арку в сторону Большой Никитской, неторопливо шурша резиной плавно зарулил блестящий новой чёрной краской ЗИС 101.

Впереди, несомненно лучшим архитектурным украшением, правда, ставшим за тридцать последних лет чужим этому городу, высился храм Воскресения Словущего на Успенском вражке.

Вокруг него заплесневевшими пятнами раскинулись тёмно-серые и коричневые массивные здания за заборами, при этом сами сильно напоминающие режимные учреждения.

Напротив паперти, у самого входа в храм, молчаливо высилась огромная куча мусора, которая своим массивным телом, содержащим в основе щебенку, делила предверие и притвор на дальнюю, чистую, и ближнюю, испачканную зимней московской грязью, части.

Сонный же Брюсов переулок, со своими уныло ровными, казарменными линиями, отметил подъехавший казённый лимузин вялым утренним гавком, который издала лужёная глотка, возлежавшей на тёплом мусорном образовании, большой чёрной собаки.

Полусонная зверюга подняла тугой шланг массивного хвоста и, с громким шмяком опустив его на каменистое ложе, показала ряд белых ровных клыков подъехавшим.

Дверь автопрома 1941 года выпуска закряхтела, словно древний старик, вздрогнув ещё тормозящими колёсами, и плавно распахнулась, мерцая красной кожей внутренней обшивки.

Из непроницаемого стального нутра вылез бородатый, одетый в ватник благообразный товарищ и второй, держащийся за грудь — высокий спортивный худой.

Пёс, со вздохом бывалого в передрягах «знатца», перевёл круглый коричневый глаз на одного, потом на второго и, до конца не поняв, какой из приехавших опаснее, решил всё-таки освободить занимаемый им плацдарм без боя.

Сразу за храмом виднелся жилой проулок с лавками, магазином и бараками, от которых тянуло вонью, и всегда можно было удачно укрыться.

Приехавшие, с уважением и некоторой опаской, смотрели на величавое здание, устремляющее в вечность высокой колокольней, свою неухоженную, но ещё могучую постройку.

Василий Иванович сурово проследил путь исчезающей твари и буркнул:

— Бесовское отродье-то!

Удивленный увиденным Ян закашлялся, охнул и глотнув пару раз стылого воздуха, отдышавшись заметил:

— Однако…

***

Внутри храм оказался еще страшнее. Серые, давно не знавшие извёстки, стены с разросшейся на них плесенью, рисующей на аркадных сводах причудливые перья неизвестных птиц, помёт от расплодившегося воронья и осуждающий бессмертный лик, проникающий в раненые души прихожан, встретили не успокаивающим тёплом, а глухой обидой на безбожных детей Великой Державы.

Жутким серым оком зимнего дня смотрели на людей давно выбитые провалы витражей. Гулял сквозняк. Гулко каркала потревоженная стая.

— Словно на костях человеческих стоим. На прахе Божьем… — обиженно бурчал священник, не ожидавший подобного кощунства в самом центре православной Москвы.

— К весне починим, и к Победе приход твой заработает, — уверенно сообщил оптимистично настроенный оппонент.

— Ян Геннадьевич, а когда Победа-то?

От громкого гула басовито прозвучавшего и отразившегося от стен, тоскующего храма, переговорщики вздрогнули и обернулись.

— Вон, у него спроси. Он всё знает.

— Ну, ты и громкоговоритель! Чего вылез-то, Илья? — поинтересовался Ян, рассматривая огромного, слегка смахивающего на былинного Муромца, парня, правда, без положенной по богатырскому статусу бороды, а наоборот, одетому не по погоде в лёгкую военную форму с новыми лейтенантскими нашивками.

— Так я телохранитель Ваш, а не водитель. У меня свои полномочия, Ян Геннадьевич. И папра-ашу не спорить, — зыкнул пришедший, и храм в ответ рассмеялся посыпавшейся на них сморщенной серой извёсткой.

Вокруг словно потеплело. Старая церковь приняла глупых детей, заглянув в их души…

Храм давно жил своей персональной жизнью. Он научился встречать угодных, внезапно освещая поблекшие фрески ярким лучом, проникающим в окна. Тогда ободрённый светом проситель приходил чаще, и старая церковь всей своей намоленной веками душой дарила покой и терпение. Собор умел отгонять и лишних, поселяя в испуганное жизнью детское неразвитое воображение глупцов видения огненной гиены, живущей под старой замазавшей фрески краской.