Повозка остановилась у ворот особняка Иллы. Консулы выбрались из повозки и под вой ветра поспешно исчезли в проеме двери. Холодные порывы бросались на окна, и весь дом трясся от основания до крыши. Зимы в Элегиаре не баловали ни снегом, ни крепким морозцем, но были щедры на слякоть и лютые ветра, которые разгонялись на равнине, как конь на воле.

Юлиан, словно тень, последовал за господами и сел рядом с Иллой, который благодушно позвал его. Чуть погодя явилась прелестная Лукна, звеня украшениями, и ее голос разнесся песнью в особняке. Пела она нежно, спокойно, потому что характером была покорна – не как Сапфо. Чуть погодя к ней присоединились и другие дети Зейлоары: флейтисты, лютнисты и модный менестрель Парфоло.

Дайрик Обарай, лежа на подушках, наконец отстегнул золоченую маску в виде коры, и показал свое лицо. Теперь Юлиан смог разглядеть его нормально, в ясном сознании. К его удивлению, Дайрик был моложе, чем казалось поначалу, потому что маска сильно приглушала его голос, делая старше.

Правая половина лица: смуглого, обрамленного остатками каштановых бакенбардов, – была сожжена какой-то мощной кислотой. Губы Дайрика, тонкие, укрывала темно-розовая корка, а ухо и часть волос и вовсе отсутствовали. Что же это, последствия неосторожного обращения с карьением?

Да, вероятно, карьений, думал Юлиан, ибо он так же когда-то сжег на лице кожу до мяса, когда по ошибке залил для разведения кислоты воду в нее, а не наоборот. Тогда карьений резко нагрелся и выбросил облако разъедающего пара в лицо незадачливому веномансеру, отчего тот ослеп на один глаз на добрый месяц. Надо ли вспоминать, как безудержно и зло хохотал Вицеллий Гор’Ахаг, наблюдая за страданиями своего ученика? Лить кислоту в воду – вот золотое правило, запомнил на всю жизнь Юлиан.

Но у него, к счастью, все зажило, а вот лицо Дайрика носило на себе пожизненный отпечаток его ремесла – ремесла опасного, не прощающего ошибок.

Чуть позже.

Дело близилось к вечеру. Ветер усилился и ревел в трубах, пока флейтисты пытались перебить его яростный рев музыкой. Зажгли сильфовские лампы.

Наконец, Дайрик Обарай поблагодарил за прием и покинул особняк вместе со свитой. Ему помогли подняться в прибывший паланкин рабы, и, потерявшись за занавеской из темной ткани, королевский веномансер отправился во дворец, в Ученый Приют, где и жил. Чуть позже исчезли и музыканты.

Уже в ночи лекарь Викрий взялся за хозяина, и чуть погодя тот уже лежал в мягком халате на диване. Обмотанный бинтами Илла, пока горячая мазь грела тело, не переставал буравить Юлиана грозным взглядом. Тот же пока не понимал причины такого молчаливого внимания. В конце концов, он спросил.

– Я могу быть свободен, достопочтенный?

– Нет. Обмойся быстро в бане, переоденься в лучшее и возвращайся.

Удивившись, Юлиан пошел исполнять приказание. Для него нагрели баню, и он, отмыв кровь, что была даже на волосах, уже спустя полчаса переоделся; сухой и чистый, он вернулся на диван. В голове еще стоял зыбкий туман из-за обилия выпитой крови, а перед глазами – убитые девственницы.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Илла.

– Достаточно хорошо.

– Еще пьян?

– Немного.

– Но сыт?

Юлиан кивнул.

– Они не должны были тебя поить до опьянения… Но чертов Симам снова забыл все договоренности…

Пока Илла, будто сомневаясь в чем-то, чесал подбородок в раздумьях, в коридоре зашумели. В гостиную стремительно вбежал молодой майордом и поклонился с письмом в руках.

– Хозяин, – сказал он в спешке. – Из дома почтенного Маронавра прибыл посыльный!

Илла торопливо приподнялся с дивана, отмахнулся от лекаря и впился глазами в послание, которое уже проверял Дигоро. Тот надломил красный сургуч, снял обвивающие бумагу золотистые ленты и теперь припал носом к бумаге, потом привычно облизав пальцы. Чуть позже Илла Ралмантон уже внимательно читал послание, которые было… пустым. Краем глаза Юлиан увидел совершенно чистый пергамент.

– Сожгите, – скомандовал Илла слуге, потом сказал своему протеже. – А ты следуй за Латхусом! И слушай его!

Юлиан нахмурился, поднялся, взял в руки поданный камердинером плащ, серый и безликий, закутался в него и вместе с Латхусом ступил за порог дома. Куда его ведут? Он не знал, но вспоминал, каким острым взглядом старик Илла смотрел на конверт, пропечатанный красным сургучом. Уж не был ли факт послания важнее самого письма?

Где-то вверху громыхнуло, и небеса разверзлись дождем. Юлиан вцепился в шаперон, чтобы его не унесло ветром, и быстрее пошел за Латхусом. Тот неумолимо двигался в завесе ливня в сторону звездного перекрестка, затем зачем-то нырнул на тихую улочку. Спрашивать о чем-либо наемника было бесполезно. И Юлиан молча следовал за ним.

Что же задумал Илла? Сгорая от любопытства, Юлиан все шел и шел, пока головорез не свернул с проулка, прозванного Угловым, к стене. И направился вдоль нее, пока не вышел к хозяйственным воротам дворца, в стороне от Аллеи Праотцов и главного входа.

Сюда, на северные ворота, подвозили днем обозы с продуктами, тканями, утварью. Это был вход для слуг, который охранялся даже пуще главного, во избежание проноса ядов и оружия. Но сейчас там не было стражи, а одна створка кованых ворот оказалась приоткрытой. Заинтригованный Юлиан нырнул за Латхусом на задворки дворца и, меся грязь сапогами, последовал к пристройке – кордегардии. Над двумя мужчинами зловеще нависла башня Коронного дома, вспарывающая острым шпилем небеса.

Латхус распахнул дверь и нырнул в удушливую комнату караула, которая снова оказалась пуста. Они вдвоем, головорез и Юлиан, стали подниматься по винтовой лестнице, пока не оказались в темном коридоре. Третий этаж – заметил про себя Юлиан. Темно; все сильфовские светильники, висящие вдоль алебастровых стен, были потушены.

Наемник отсчитал пальцем три двери и зашел в четвертую слева: неказистую, для прислуги. Глухая комната без окон, маленькая – это был склад для постельного чистого белья, что лежало аккуратными стопками вдоль стен.

Слепой во тьме Латхус потер лампу у входа, и тесное помещение залил яркий свет. Юлиан дернулся и закрыл глаза, ибо резкая смена освещения им воспринималась болезненно.

– Приведи себя в порядок. Омой руки карьением. Просуши волосы, смени обувь. Там.

Латхус указал на занавеску, за которой, как оказалось, были мягкие туфли, полотнище и маленький тазик со жгучей водой, карьением. Именно этой разбавленной кислотой веномансеры пользовались, чтобы смыть с рук возможные следы яда.

– Зачем? Объясни, что происходит.

Ответом вновь стало лишь молчание, но, увидев, что раб не двигается с места и упрямо смотрит на него, Латхус ответил:

– Ты встретишься с почтенной Маронаврой. Твоя задача, как Вестника, – удовлетворить ее желания. Хозяин предупредил, что если на ней обнаружат царапину или укус – ты об этом пожалеешь.

Очарование празднеством тут же исчезло. Юлиан захлебнулся воздухом от возмущения, и кровь в нем, и так разгоряченная из-за опьянения, забурлила.

– За кого меня принимает достопочтенный Ралмантон? – скалясь клыками, сказал он. – За инкуба, который должен исполнять прихоти балованных аристократок?

Латхус поглядел на Юлиана рыбьим взглядом и смолчал. И снова указал кивком головы на туфли, полотенце и таз. Но веномансер остался недвижим, лишь лютым взглядом впился в наемника. Почуяв неладное, тот сделал шаг назад и предупредительно уронил руку к бедру, пополз пальцами, как паук, к кинжалу.

– Это приказ хозяина, – холодно заметил Латхус, видя недобро блеснувшие глаза раба. – Исполняй или будешь низвергнут до садовых рабов. Приведи себя в порядок. Омой руки карьением. Просуши волосы, смени обувь. Затем отправимся к почтенной Маронавре.

Внутри Юлиана все заклокотало, и он развернулся к двери.

– Это приказ!

– Я вижу, ты стал на удивление красноречив, Латхус, – процедил Юлиан, обернувшись. – Нет.