Они были блестящим катализатором и быстро набирали очки, постоянно и многообразно действуя, ломая в корне свой стиль. Они выкидывали сотни хохм, оборачивавшихся сердечным кризом для трущоб, которых шарахало из рутинной утомленности окраин до настоящего центра андеграунда – эмоционального, активного, общего. Таким образом, шла борьба с предрассудками и пропагандой, борьба гораздо более целенаправленная, чем до сих пор. Они служили атмосферными помехами: революционные приемы призваны обострить противоречия между тем, что люди будто бы чувствуют, и тем, что они чувствуют на самом деле, – чтобы вывернуть наизнанку все условности и стереотипы любой деятельности. Они «стреляли» (холостыми, увы) в «поэта» Кеннета Коча[38], читавшего в местной церквушке для своей «паствы»… Они раздавали в коммюнити каждому по унитазу и устраивали популярные “shit-in”[39] на St.Mark’s Place[40] до тех пор, пока толпа разъяренных и стыдливых легавых-протестантов не заявилась и не раскрошила на кусочки эти унитазы своими дубинками. Они устраивали воинствующие демонстрации на пороге полицейских участков всякий раз, когда кого-нибудь арестовывали за наркоту (тем самым давая возможность местным драгдилерам поближе познакомиться с потенциальной клиентурой). Они проникали на кухни самых фешенебельных кафе и добавляли в самые дорогие напитки и блюда наркотики, рвотное, снотворное, галлюциногены – короче, все, что можно и что может насолить.
Они возглавили первый настоящий городской бунт хиппи (во время которого они прорвались через преграду из ментов к полицейской машине, куда уже засадили одного из Motherfuckers, вытащили его и смылись)… Они подначили около четырехсот dropouts из Нижнего Ист-Сайда оккупировать Музей современного искусства во время выставки «Дада, сюрреализм и их наследие» (в виде наследия там выставлялись какие-то горшки, Раушенберг и т. д.). Наглые, неопрятные и неприятные обитатели трущоб орали матом, уродовали фасады, забивали косяки, безобразничали в Первую Ночь[41], вступали в стычки с копами… Они печатали приглашения больших трущобных магазинов о бесплатных раздачах – бери-сколько-унесешь – в условленное время и сами подавали всем пример…
Они слыли каратистами и совершенствовали свою уличную тактику по руководству для национальной гвардии «Как вести себя во время гражданских беспорядков» (где обращали особенное внимание на «спустить немецких овчарок с привязанными ручными гранатами»). Страшны они были в действии: молнией пронзали толпу демонстрантов, били стекла, переворачивали мусорные баки и дорожные знаки, жгли все, что могло гореть, устраивали заторы на перекрестках, сводя на нет стандартные ментовские разгоны митингующих, и дрались с ними врукопашную один на один. Они применяли карате, умело пользовались ножами, били наотмашь мотоциклетными цепями, обмотанными вокруг запястья, кричали: ЛИЦОМ К СТЕНЕ, УБЛЮДОК… Они характеризовали свою подвижную уличную герилью как ЛИЦОМ К СВИНЬЕ, или ЕСЛИ ДЕЛАЕШЬ ДВА ШАГА НАЗАД, ⁄ НА КАЖДЫЙ ТВОЙ ШАГ ВПЕРЕД Я ПОВОРАЧИВАЮСЬ И ИДУ ОБРАТНО.
Вообще, основное, что они делали, – ставили себя под удар; и они искали тех, кто поддержит их в этом. В стремлении создать зачаточное сообщество им хотелось объединить все дно Нижнего Ист-Сайда, которое они подкармливали в своей бесплатной столовке «Крысиная нора», созданной не по подобию диггерской[42], которая давно уже зарекомендовала себя «Армией спасения хиппи», а как общая координация и точка пересечения Motherfuckers (около 30 постоянных и около 300 примыкающих) и тех, кто хочет присоединиться. Мы потеряли навык захвата территорий. Перестали нападать на систему разобщения, которая есть основа иерархической власти, – вертикальную систему, чья конструкция держится на нашем разъединении и пронизывает структуру городов. Исходя из этого, они старались подпитывать воинственность люмпенов и научить их сопротивляться при аресте. Они пытались проникнуть в местные системы социального обеспечения, чтобы использовать их как укрытие от все увеличивавшихся нападок и изнутри расшатывать и разоблачать их репрессивную сущность. Они впутывались в тяжбы с арендами помещений, что выражалось в коллективном отказе вносить плату и в идее уличного и жилищного комитета. Они помогали организовывать ночлежки. Они упорно пытались пробить стену того, что же не считать преступлением: право не голодать, не иметь недостатка в медицинской помощи и других вещах первой необходимости… Здесь, как и везде, естественная самозащита обусловлена явной угрозой агрессии…
Они подливали масла в огонь обычных трущобных передряг об использовании вроде бы общественных мест: те превращались в поля боевых действий, в зоны, где нельзя было сохранять нейтралитет. Настоящая дружба познается на полях сражения. Как раз в то время начались атаки на Филлмор Ист[43]: толпы длинноволосых негодяев регулярно прорывались внутрь, используя место как центр сообщества со свободными пищей и выпивкой, музыкой, танцами, кайфом, тактическими обсуждениями, организацией, уроками карате и т. д. Между собой они называли клуб «Складом». Более того, их установка на бескорыстие в отдельно взятом месте, далекая от того, чтобы выглядеть неоправданной и поставить их в безвыходное положение, реально, хотя и поверхностно, но все же была доведена до общественного мнения. Становилось очевидным, что гетто превращались в жизненно важные центры этого нездорового и обреченного общества. Аферисты, опустившиеся представители среднего класса, преступные гопнические банды – все вдруг посмотрели иначе на свою среду обитания. Стали налаживаться связи между ранее разрозненными сообществами по всей стране, началось объединение белых группировок с негритянскими: вдруг оказалось, что у них общие интересы. Дошло до того, что Элдридж Кливер[44] предложил стать вице-президентом «Черных пантер» одному из Motherfuckers.
«Политика – дерьмо, чувак» – последовал беспристрастный отказ. Анархия вскрыла ее грязную сущность за век до третьего мира. А Люцифер, Князь Света, знал это испокон веков.
Им также удалось помутить воду в одном из главных источников угнетения гетто, питающем многие тамошние организации, – в школьной и университетской системе. Они систематически доводили до полного невменоза всевозможные сходки СДО, например, всеми правдами-неправдами, но пошуршали на вконец обюрокраченной нью-йоркской забастовке учителей. Оба раза они применяли тактику, схожую с той, что была у Дуррути[45]: сотрудничать с теми, с кем не противно, а затем оставлять им самим претворять свои планы в жизнь. Знаменитым стало их вмешательство в захват студентами Колумбийского университета[46]. При вырубленном электричестве несколько оголтелых радиоманьяков устроили-таки свое вещание. Успешным было и подключение местных негритянских и пуэрто-американских молодежных банд, а также вынос проблемы за границы тривиального академического контекста. Последней каплей оказалось предложение во время столкновений с полицией украсить баррикады отборными образчиками из университетской коллекции керамики и полотен старых мастеров (газетные заголовки пестрели: «Полицейский уничтожает произведение искусства!»), введшее в ступор самих бунтовщиков…
Но самым, пожалуй, радикальным в их летней практике 1968 г. года оказалось пока неуверенное, но продолжающееся движение в сторону нового самовыражения в искусстве и политике – их новый революционный язык. Первым делом, они стали писать на языке улиц. Что несколькими месяцами ранее выглядело как: «Нищета, против которой непрерывно борется человек, не есть недостаток в материальных ценностях; в промышленно развитых странах материальная нужда скрывает под собой нищету самого бытия», теперь выражается так: «Ваше сообщество олицетворяет смерть. Вы едите мертвую пищу. Вы проживаете мертвые жизни. Вы трахаете мертвых баб. Все, связанное с вами, мертво… Мы боремся за настоящую жизнь»… Из ситуационистского САЛОНА в городское дно. Стиль меняется наряду с его выражением. Скромный, даже местами пуританский, BLACK MASK стал разлетаться засаленными мимеографическими листовками, похабными афишами, постерами, комиксами, лозунгами, аэрозольными граффити, транспарантами, прокламациями, песнями, барабанной дробью. Скульптура, музыка, литература – всему нашлось место и для всего нашелся выход. Склизкие хвосты и гигантские следы стали кошмаром трущоб. Змеи, разукрашенные пропагандой по всей длине. Псы и кролики с одинаковыми хвостами… И менты, пытающиеся поймать их в сеть… Но даже такая распаляющая порнография остается в рамках понятия о «коммуникации». «Обстоятельства таковы, – писали Motherfuckers, – что начался процесс разделения: на тех, кто хочет продолжать гнуть линию взрывоопасных медиа, и на тех, кто хочет эти медиа взорвать». Для коммуникации, если ее цель – быть осмысленной, необходимо оставаться изменчивым взаимодействием людей, диалогом, в то время как все масс-медиа работают в одном направлении. Они только вещают, это шоу, «спектакль, который может лишь быть употреблен пассивным зрителем». Книга, фильм, симфония – с ними нельзя разговаривать. Где же здесь коммуникация, если один не может ответить? Это слащавое ничто, товарищ, слащавое ничто. Что представляется коммуникацией, на самом деле является установкой на тотальную некоммуникабельность, пассивность, отчуждение, отвлечение – и медиа становятся практическим выражением соучастия в безучастном обществе.
