Одно из последних произведений Гора, повесть «Пять углов», – о попытке писателя и искусствоведа (в котором, как и во всех его рассказчиках, угадываются многие черты автора) написать книгу о художнике С. По мере изучения его биографии герой обнаруживает в ней пугающие черты сходства с собственной судьбой. В финале повести в квартиру к С. является корреспондент ТАСС, как две капли воды похожий на Блока. «– Стихи пишете? – спросил художник. – До блокады писал… Но сейчас кто же пишет стихи? – Ольга Берггольц пишет. Как-то по радио слышал прекрасное стихотворение…». Весь разговор – агонический бред С., голодной смертью как будто избавляющего от этой судьбы своего биографа-двойника, так похожего на Геннадия Гора. Блокадные полотна С., на которых осаждённый город изменяется и словно оживает перед лицом катастрофы, становятся его лучшими и самыми сложными произведениями. Даже в конце 70-х годов Гор не позволил себе ближе подходить к теме собственных стихов. Он никогда не пытался распространять их или готовить к печати. Сорок лет рукописи хранились в столе, и ещё почти двадцать лет после смерти писателя их содержание оставалось известно единицам. И хотя за последние десять лет о стихах Гора вспоминали и говорили неоднократно, печать замкнутости, наложенная автором, как будто до сих пор не вполне с них снята. Андрей Муждаба Стихотворения 1. «Красная капля в снегу. И мальчик…» Красная капля в снегу. И мальчик С зелёным лицом, как кошка. Прохожие идут ему по ногам, по глазам. Им некогда. Вывески лезут: «Масло», «Булки», «Пиво», Как будто на свете есть булка. Дом, милый, раскрыл всё — Двери и окна, себя самого. Но снится мне детство. Бабушка с маленькими руками. Гуси. Горы. Река по камням — Витимкан. Входит давно зарытая мама. Времени нет. На стуле сидит лама в жёлтом халате. Он трогает чётки рукой. А мама смеётся, ласкает его за лицо, Садится к нему на колени. Время всё длится, всё длится, всё тянется. За водой на Неву я боюсь опоздать. Июнь 1942 2. Кулак Кукла с улыбкой полезной. Сметана. Самовар в серебре. Амбар прилетевший. Я избам хозяин, кулак, сатана. Я бог январю, архангел вспотевший. Пожитки мои – быки где, стаканы? Я лес закую. Море спрячу в сундук. И горы мне горки, реки мне речки, Поля не поля и волки – овечки. Стану я рано с арканом В руке чтоб на шею кому-то накинуть. Но чу! Обернулся уже комаром Опившимся крови. Паук Прижатый к тоске. Топором Утонувший на дне, угоревший, бессонный всеми покинут, Безгневный, беспалый как жук. Июнь 1942 3. «Здесь лошадь смеялась и время скакало…» Здесь лошадь смеялась и время скакало. Река входила в дома. Здесь папа был мамой, А мама мычала. Вдруг дворник выходит, Налево идёт. Дрова он несёт. Он время толкает ногой, Он годы пинает И спящих бросает в окно. Мужчины сидят И мыло едят, И невскую воду пьют, Заедая травою. И девушка мочится стоя Там, где недавно гуляла. Там, где ходит пустая весна, Там, где бродит весна. Июнь 1942 4. «Речка с тоской в берегах…»
Речка с тоской в берегах. Пушкин в солдатской шинели. Няня на птичьих руках. Сказка на цыпочках возле постели. Вологда. Иволга. Остров. Мама – осока. Свист на губах непросохший. И сосны торопятся остро, Как Пушкин спешат к маме-осоке С водой на плечах. Лес и лиса Вся природа, корова, осина, оса Заплакало всё поперёк. Речка узкая выбеги, выкинься на берег, Утопись от стыда, Пушкин уж ждёт. Утро молчит и дождь не дождётся. Июнь 1942 5. «Сердце не бьётся в домах…» Сердце не бьётся в домах, В корзине ребёнок застывший. И конь храпит на стене, И дятел ненужный стучится, Стучит, и стучит, и долбит, Долбит, и стучит, и трясётся. Иголка вопьётся и мышь свои зубы вонзит, Но крови не будет. И примус, и книги, и лампа И папа с улыбкой печальной, И мама на мокром полу, И тётка с рукою прощальной Застыло уныло, примёрзло как палка К дровам. И дрова не нужны. Но лето в закрытые окна придёт И солнце затеплит в квартире. И конь улыбнётся недужный И дятел ненужный, На папе улыбка сгниёт. Мышь убежит под диван И мама растает, и тётка проснётся В могиле с рукою прощальной В квартире, в могиле у нас. Июнь 1942 6. «Я немца увидел в глаза…» Я немца увидел в глаза, Фашиста с усами и с носом. Он сидел на реке С котлетой в руке, С папиросой в губах, С зубочисткой в зубах И левой ногой обнимая полено. Вдруг всё мне открылось И осветилось немецкое тело, И стала просвечивать Сначала нога, А после рука. И сердце открылось кошачье, Печёнка щенячья И птичий желудок, И кровь поросячья. И тут захотелось зарезать его, Вонзить в него нож, Сказать ему – что ж! Но рука испугалась брезгливо, Нога задрожала И взгляд мой потух. То птица сидела с человечьим лицом, Птица ночная в военной шинели И со свастикой на рукавах. Взмах и она улетает. Июнь 1942 |
