А ведь Эльвира никогда не жаловалась при дочери ни на неустроенность личной жизни, ни на скудность быта. Напротив, перед Женькой она всегда старалась играть роль этакого бодренького борца с обстоятельствами, которому все нипочём! Обида взыграла в Элке с новой силой. Теперь она точно знала, что не поведёт дочь ни в кафе, ни в парк. Вечер пройдёт дома, перед компьютером, тем более шеф торопит со статьёй о проблемах строительства спортивного комплекса в пригороде: эта статья никак не желала писаться, как не желал строиться этот самый злополучный комплекс. Элке так и хотелось, как в популярном фильме, поднять руку повыше, потом опустить её резко и сказать: «Ну и хрен с ним, с этим комплексом!»

Эх, если бы можно было таким путём решить все проблемы…

«Ну почему?» – много раз впоследствии Эльвира задавала себе этот вопрос. Почему в тот вечер она не повела дочь куда-нибудь подальше от дома, от телефона, от этого звонка, положившего начало истории, о которой вспоминать не хотелось, но приходилось? И не только вспоминать, но и казнить себя снова и снова, причём испытываемая при этом боль с каждым разом усиливалась. Но, невзирая на боль (оказывается, моральный мазохизм, которым страдала мать, был не чужд и Элке), Эльвира вновь и вновь мысленно открывала дверь ключом, переступала через порог, втягивая за руку в коридор полусонную Женьку, и автоматически поднимала телефонную трубку в ответ на трель прорезавшего тишину квартиры звонка.

– Эльвира Михайловна? Это Чарский. Нет желания съездить в командировку? Международный симпозиум, интересные люди, неплохой материальчик получится. Да и отдохнёте немного от нашего Мухосранска. – Голос начальника отдела звучал слащаво и мерзко, но для Элки он показался пением ангелов. Вот оно, спасение! Командировка! Подальше от этого города, от умницы-дочки, от проблем, никак не желающих решаться…

– Да, Дмитрий Сергеевич. Куда и когда ехать? – с готовностью откликнулась Элка, мысленно прикидывая, что взять с собой и как умаслить двоюродную сестру, чтобы та приютила на несколько дней Женьку.

– Завтра оформишь документы и купишь билет, а послезавтра – в путь, – торжественно объявил явно обрадованный Чарский.

Он знал, что Карелина никогда не ездит в командировки, потому что одна воспитывает дочь, а сама Элка не особенно афишировала наличие в городе двоюродной сестры, чтобы начальство не приставало с разъездами. И вдруг – такое лёгкое согласие! Наверно, Дмитрий Сергеевич в этот момент исполнил ритуальную пляску североамериканских индейцев – настолько успешной оказалась его миссия, которую он заранее посчитал невыполнимой.

– Ладушки, – вздохнула Эльвира, положив трубку.

Женька смотрела на мать вопросительно. Она никогда не расставалась с ней дольше, чем на день, поэтому вопрос «куда ехать?» прозвучал для ребёнка тревожным сигналом. Но спрашивать о чём-то маму девочка не решалась: слишком чётко отпечаталась в детском сознании недавняя сцена возле музыкальной школы. Случалось, Элка и раньше давала волю отрицательным эмоциям, но никогда при этом они не были направлены в сторону Женьки. Ни разу за все десять лет её жизни.

Вечер прошёл без обычной возни на диване, милой болтовни и долгого вечернего чая на крохотной кухне. Эльвира дописала-таки статью о спорткомплексе – не гвоздь номера, конечно, но вполне приличный материал, – тайком покурила в ванной (дочь не знала об этой маленькой материнской слабости), договорилась с кузиной Светкой о Женьке. Сестра, вопреки страхам Элки, даже обрадовалась, хотя раньше не проявляла особой любви к двоюродной племяннице.

А ночью Элка даже позволила себе немного всплакнуть, хотя раньше заявляла всем любителям пустить слезу (среди знакомых ей дам таких было большинство), что «эта маленькая слабость ведёт к большому обезвоживанию организма». Теперь же слёзы лились сами собой, злые, солёные, никак не желающие кончаться. Похоже, мысль о большом обезвоживании была не столь абсурдна…

И маленькая умненькая Женька, словно почувствовав настроение матери, не пришла к ней в кровать, как делала это часто в те ночи, когда не было ни слёз, ни обидных слов, – словом, во все ночи, кроме этой.

Чарский провёл ту ночь с Танечкой. Ах, эта всё понимающая, славненькая Танечка из корректуры! В ней самой корректировке не подлежала ни одна черта. Причём, по мнению Дмитрия Сергеевича – а собственное мнение он считал единственно достойным внимания, – такие женщины, как Татьяна Исаенко, рождались раз в столетие и могли принадлежать лишь избранным мужчинам, подобным самому Чарскому.

Имея блестящее филологическое образование и прекрасные рекомендации, Таня без особых проблем могла устроиться на более высокооплачиваемую работу, к тому же её не раз приглашали в различные фирмы. Только госпожа Исаенко предпочитала тесный кабинетик в редакции и скудную зарплату корректора, потому что её скромная нынешняя должность позволяла ей быть постоянно рядом с объектом мечтаний.

Дело в том, что красавица и умница Татьяна была из разряда женщин, признающих исключительную роль мужчин на Земле. И на эту «исключительную роль» в её сознании годился как раз начальник одного из отделов Дмитрий Чарский.

Возможно, кому-то другому этот давно женатый человек не слишком выразительной внешности казался не очень-то достойным столь преданного обожания, но Татьяна, однажды усмотрев в нём особенные черты, свои взгляды менять не собиралась. Хотя была она гораздо моложе Чарского и наружности неординарной, да и узы скоропалительно свершённого когда-то брака её не особенно тяготили, поскольку муж, не желающий обременять семью своим присутствием, чаще всего бывал личностью скорее виртуальной, нежели реальной. А семья, собственно, состояла из него и самой Татьяны.

И вот теперь сотрудники редакции, заглянув в небольшой кабинет в конце коридора, называемый «комнатой отдыха», поскольку в нём стояли диван, столик с электрической кофеваркой и пепельницей и забитая «чтивом» этажерка, смогли бы увидеть прелюбопытнейшую картину. На диване, полуприкрытая пледом, лежала тёмно-рыжая красавица, округлые формы которой угадывались даже под плотной шерстяной тканью, а рядом, демонстрируя потолку полностью обнажённые впалые ягодицы, блаженствовал Дмитрий Сергеевич.

Однако уже пять минут спустя эротическая панорама сменилась вполне уютно-бытовой: полностью одетые любовники неторопливо попивали кофе и буднично обсуждали какую-то редакционную проблему. Причём выглядело это приблизительно так: Танечка вперила немигающий взгляд (была у леди своеобразная особенность, приобретённая в детстве, во время бесконечных игр в «гляделки», в которых у Тани конкурентов не было) в переносицу Чарского, вещающего о своих «бесталанных коллегах», и тихонько спала, при этом кивая и делая вид, что внимательно слушает.

Эта сторона натуры Димочки, то бишь склонность к досужему перемыванию косточек, его преданную даму не привлекала, но ведь и на солнце есть пятна, правда? И Исаенко предпочитала незаметно дремать, дабы не запустить на тарелку своего обожания малюсенькую мушку сомнения. Татьяна была женщиной, в общем-то, благоразумной и отдавала себе отчёт, что эта мушка своими грязными лапками насмерть замарала бы её «чистое, светлое чувство». Поэтому система «мухобоек а-ля Исаенко» действовала исправно и сбоев пока не давала.

В «комнату отдыха» влетела запыхавшаяся Элка. Мгновенно оценив обстановку, плюхнулась на диванчик со стороны Татьяны и придвинула к себе пустую чашку. Автоматически намешала себе нечто вроде чашечки кофе (Эльвира признавала только натуральный продукт и его растворимые аналоги принимала только на работе), со вздохом хлебнула разрекламированного «Нескафе», сморщила носик и обратилась к Чарскому:

– Ну и что с моей командировкой?

– Полный ажур! Берёшь билет в купе, сутки – и ты на месте! Послушаешь мировых светил, обсудишь с ними проблемы демографии, а если повезёт – этой самой демографией позанимаешься, – пошловато хохотнул Дмитрий Сергеевич.