– Та-а-ак, – протянул он нарочито медленно, – то-то мне физиономия этого типа показалась подозрительной!

– Ты это полегче, парень! – резко сказал Петрович, не понимая, в чём дело, но чувствуя недоброе. – Давай пропуск, тороплюсь я!

– Не спеши, дядя! Тебе теперь спешить не надо! Что ж так мелко работаешь – всего три плитки? Да и те какие-то побитые, – в голосе дежурного промелькнули презрение к Петровичу и гордость за свою бдительность.

Петрович растерялся… Плитки! Он забыл про эти плитки!..

– Ребятушки, да я, понимаете, – выбросить хотел, сами посудите – на кой чёрт мне эта дрянь, они же бракованные… я просто… вынести… – залопотал он, чувствуя, что краснеет и несёт какую-то чушь…

– Хватит рассуждать, – «утренний» подхватил сундучок, взял у напарника Петровичев пропуск. – Ну что, пошли ответ держать, ворюга?

На следующий день Петрович на работу не вышел. Заболел. Ещё бы не заболеть – осрамили перед всем народом! Мало того, что объяснительную писал и просто говорил. Нет, комендант прямо при нём продиктовал приказ, в котором Петровичу объявляли выговор и лишали премии, «…что должно послужить серьёзным предостережением тем, кто посягает на…». Нехорошим людям, в общем. Поневоле заболеешь!..

Но Петровичу ещё и обидно! Ему, проработавшему в этой «системе» без малого тридцать лет, не поверили, а этим сосункам – да?! И что прикажете теперь делать? Можно, конечно, плюнуть на всё, разругаться и уйти. Но легко ли с места трогаться в Петровичевы годы? И куда? И как?

Болеет Петрович. И телом, и душой. И всё думает, думает… Как быть и что делать.

К концу недели скорый на ноги Петька к Петровичу заскочил после работы. Передал привет от ребят, кое-какие фрукты-мандарины. Посидели немного, поговорили.

– Ты, Петрович, не бери в голову, – успокаивал Петька, – народ за тебя. Некоторые, правда, трепыхаются. Но это – один-два, и те из лизунов. Вроде Зуева. Так что болей спокойно. Ну, подумаешь, премии тебя лишили! Да ты и так зарабатываешь – во! И плюнь на них! Главное – ребята тебе верят!

– Нет, Петьк, – возражал Петрович, – мне, понимаешь, обидно. Уйду я. Ей-богу, уйду! Как людям в глаза смотреть? Не будешь же встречному-поперечному объяснять: так, мол, и так, всё не так, я, мол, хороший? Нечаянно я, не по умыслу какому, и всё такое прочее?

– Петрович, не надо! – Петька посерьёзнел. – Всё равно не пустим! Во им! – и, скорчив смешную физиономию, показал кому-то фигу.

Петрович не выдержал, улыбнулся:

– Ты, Петька, прямо, как артист. Драматический. Руками-то машешь! Ладно, спасибо, что пришёл. Ребятам привет передавай. Беги, поздно уже!

Через пару дней после Петькиного прихода малость полегчало, и Петрович выбрался на улицу. Ноги сами собой понесли его к «объекту».

«Пройдусь, посмотрю – как там и что», – думал Петрович, неторопливо, с передыхами, шагая по переулку.

Вот и главные ворота. Закрыты. У маленькой калитки сбоку маячит фигура.

«Стой, стой!.. – неприязненно думает Петрович. – Чтоб тебя!..» Но потом вдруг спохватывается: он-то сейчас домой пойдёт, а парню торчать здесь и торчать.

– Эй, браток! Покурим? – Петрович подходит к калитке и приветливо смотрит на дежурного. «Не тот, – думает про себя, – и слава богу!»

Дежурный здоровается:

– Привет, отец! Воздухом, что ли, дышишь?

– Ага! Курнём?

– Давай!..

Закуривают. На стройплощадке уже спокойно. Вечерних работ нынче нет. Внезапно из дальнего угла площадки, заставленного бочками, поддонами, какими-то механизмами, доносится отчётливый звук – будто упало что-то тяжёлое. Петрович и дежурный настораживаются. Но всё тихо. Петрович уже затаптывает свой «бычок», как тот же звук раздаётся снова.

– Ну ладно, папаша, – дежурный торопливо затягивается, бросает окурок. Запирает изнутри калитку. – Я пошёл. Заборы у нас высокие, но посмотреть не мешает. Пока.

– Пока, – отвечает Петрович и с минуту стоит в раздумье: «Домой? не домой?»

– Однако и я пойду взгляну – может, что? – говорит он вслух, поворачивается и идёт вдоль забора.

Поворот. Петровичу хоть и за пятьдесят с лишком, но зрение у него отменное, поэтому, несмотря на вечерние сумерки, он без труда различает впереди, метрах в сорока, несколько фигур. Они торопливо шныряют от забора к стоящей у тротуара машине, перетаскивая что-то и складывая в открытый багажник.

Петрович оглядывается по сторонам. Никого. Но всё равно припугнуть надо. Да и дежурный, пусть за забором, но где-то поблизости должен быть.

– Эй, мужики! – кричит Петрович, сбавляя, однако, шаг. – Вы что это там делаете, а! Не со стройки ли чего прёте? Вот я вас сдам, куда следует!

Мужики замирают на мгновение. Один из них оборачивается. Петровичу кажется, что это Беленко. Из машины высовывается кто-то, кричит, машет рукой – давайте, мол, скорей, чего телитесь?!

«Уж не Зуев ли?» – Петровичу хочется рассмотреть их получше, и он невольно делает несколько шагов в направлении похитителей. Те, бросив всё, бегут к машине, на ходу переругиваясь, отдельные слова долетают до слуха Петровича: «Быстрей!.. Вот я… Не надо… Айн момент!.. М-мать его!.. Дураков учить надо!..»

Вдруг один разворачивается и быстрым шагом идёт навстречу Петровичу, постепенно переходя на бег.

«Незнакомая морда какая-то», – думает Петрович, а вслух говорит громко, так, чтобы тот услышал:

– Ну что, друг, сдаваться идёшь? Давай, давай – это зачтётся!..

Незнакомец подскакивает к Петровичу и резко бьёт его правой ногой в живот. Петровичу едва удаётся повернуться боком, но удар такой сильный, что перехватывает дыхание и режущая боль гнёт к земле. Однако Петрович успевает схватить его за ногу. Незнакомец пытается вырваться, и они оба летят на землю.

– Я ж тебя, гада, как таракана! – Петрович чувствует на лице жёсткую, пахнущую краской, руку.

– Люди!.. Люди!.. – кричит он, что было сил, но всё так же крепко прижимает к себе его ногу. Тот приподнимает голову Петровича за волосы и бьёт об асфальт.

«Вот и уволился…» – мелькает ни с того ни с сего в сознании Петровича, и оно медленно гаснет. Петрович не слышит, как, громко стуча сапогами, бегут к нему дежурный с напарником, как они отрывают его от вора, потом бережно переносят в караулку, укладывают на стулья. Когда он открывает глаза, вместе с неясным сумеречным светом приходит боль, но Петрович, пытаясь повернуть голову на движущееся пятно, спрашивает чуть слышно:

– Не ушёл?

Весёлый молодой голос отвечает, дрогнув:

– Здорово ты его, отец!.. Как капкан!

– Лежи, лежи, – говорит кто-то другой, – мы сейчас «скорую» вызовем.

– Не надо «скорую», – тихо, но почему-то с радостью говорит Петрович, – я тут отлежусь маленько… и пойду… я тут… недалеко.

В голове гудит, дышать больно и тяжело, но Петровичу как-то хорошо и покойно. Он половчее устраивается на стульях.

«Нет, – думает он, – не буду увольняться. Вот бюллетень закрою – и порядок… Петьку к себе напарником возьму, парень толковый, дело будет… За науку спасибо скажет!» – и Петрович улыбается, прикрыв глаза, этим нехитрым мыслям.

Стена была красного кирпича, местами выщербленная, в тёмно-зелёных пятнах обомшелой сырости. Она отгораживала один двор от другого, и трёхметровая высота её являлась серьёзным препятствием для желающего скрытно пробраться дворами, минуя оживлённые улицы. Вероятность того, что преступник, бежавший вчера из городской тюрьмы и теперь прятавшийся где-то в трущобах, попытается уйти из города этим путём, была невелика. Поэтому у основания стены лежал в кустах, кряхтя и чертыхаясь, выходивший в тираж агент по кличке Унылый, прозванный так за свою вечно постную физиономию.