«А как же жрица, поучаствовавшая в убийстве другой жрицы?» – хочу спросить я, но закусываю губу: если Ариан захочет рассказать о своих подозрениях Велиславе, сделает это без моей помощи.
Взяв большой деревянный ковш, Велислава размешивает запаренные в тазу травы. Я делаю маленький шажочек от пышущей жаром печи: это Велиславе хоть бы хны, а я уже испеклась.
– Именно поэтому делается всё возможное, чтобы сила перешла к девочкам, которых воспитываем мы. Получивших дар мы растим в ещё большем уважении к князю и служении народу. Чем искреннее это желание, чем чище помыслы жрицы, тем сильнее она становится.
– Правда? – вырывается у меня.
Поджав губы, Велислава несколько мгновений смотрит на меня. Вздыхает:
– Почти. Осечки случаются даже с выпестованными под чутким руководством жрицами: порой для них любовь, муж, дети становятся важнее верности. Поэтому получение силы взрослыми, не воспитанными должным образом женщинами крайне нежелательно. Но сейчас век гуманизма, что поделать. – И так смотрит, будто гадает, можно ли меня убить и потом сказать, что я сама виновата. – Цени доброту князя: он был вправе убить тебя и забрать силу для одной из наших преемниц.
Да я уже оценила: он меня ещё от взрыва спас. Но что-то кажется, Велислава этому известию не обрадуется.
Она хмурится, взмахивает рукой:
– И хватит зажиматься, у нас наготы стесняться не принято, чем быстрее к этому привыкнешь, тем лучше для тебя.
Правильно, конечно, говорит, но всё равно неловко. Напоминаю:
– Но вы-то одеты.
– Я тут церемонию провожу, между прочим. Моя одежда – символ разницы нашего статуса и исполняемых функций. А к наготе привыкай. Благо тебе есть, что показать.
Велислава вылавливает из таза стебли пахучих трав и с небрежной лёгкостью заливает в кипяток четыре ведра холодной воды.
– Тронь, не слишком ли горячо, – кивает на тёмную душистую воду.
Эта забота о моём удобстве неожиданна и подозрительна. Искоса следя за Велиславой, осторожно окунаю кончики пальцев в воду.
– Горячевато, – шепчу я.
– Что ты блеешь, как овечка?
Меня захлёстывает внезапная злость. Расправляю плечи, вскидываю голову и чётко, обжигаясь раскалённым воздухом, сообщаю:
– Слишком горячо для меня.
– Ну наконец-то. – Велислава заливает в таз ещё ведро, пустые вставляет друг в друга и относит к низкой двери. – Слабости здесь не любят и не прощают. – Она снимает с полки мочалки и бросает в стоящий на широкой скамье таз. Ковшом зачерпывает в чане печи кипятка и заливает их. – Ты особо-то на смотринах не обольщайся: все тебе мягко стелить будут, буйных волчиц разошлют по родственникам да в подвалах запрут, а как выберешь мужа, как брак свяжет тебя со стаей, так и станет на их перинах спать жёстко. Поэтому никакой слабости: если облили кипятком – улыбнись и скажи, что в следующий раз обидчицу живьём сваришь.
Не сомневаюсь, что Велислава что-нибудь подобное говорила, и ей безоговорочно верили.
– Ну, что стоишь? Садись в таз, – она указывает на тёмную, только что разбавленную воду. – Вымыть тебя надо перед церемонией.
– А что там будет? – без особой надежды уточняю я и сую ногу в тёмную глубину таза, который, пожалуй, честнее назвать круглой ванночкой.
– Этот этап связан с чистотой и почитанием. Тебе предстоит показать, что ты чиста, и доказать желание служить князю.
– Как? – Меня от этой таинственности чуть не потряхивает.
– Учитывая обстоятельства, чистоту ты будешь доказывать исключительно в ритуальной форме: помоешься.
– Аа, – тяну я. – А желание служить не придётся доказывать уборкой помещений или стиркой вещей?
– Это будущие жрицы осваивают до получения дара, тебе поздно такими вещами заниматься, хотя от помощи в хозяйстве мы, конечно, не откажемся.
Не выдержав, отбрасываю любезности и прямо спрашиваю:
– О том, что будет на посвящении, говорить не принято, или вы с Арианом надо мной издеваетесь?
– По тому, как девочка поступит на этой церемонии, мы решаем, принимать её на обучение в жрицы или нет.
– То есть это случается до получения силы?
– Да. Это принятие в ранг младших жриц, не владеющих силой, но имеющих шанс её получить. – В ответ на мрачный взгляд Велислава взмахивает рукой. – А ты что думала? Силу получила и всё? Нет, голубушка, мы должны знать, с кем имеем дело, кого в семью пускаем и стоишь ли ты того, чтобы сохранять тебе жизнь. Всё! Садись в таз.
Получается, у меня сейчас проверка на вшивость, провалив которую я распрощаюсь с лунным даром и жизнью?
«Ариан этого не допустит», – надеюсь я, но в таз усаживаюсь с трепетом. Вода приятно охлаждает опалённую печью кожу.
Велислава набирает тёмную воду ковшом, заносит его над моей головой:
– Пусть прошлая жизнь смывается, как грязь, пусть тёмные мысли уйдут с тёмной водой.
Прохладные ручейки бегут по волосам, щекочут лицо, капают на плечи. Велислава поливает меня снова и снова, гипнотически приговаривая:
– Старая судьба стирается, новая пишется. – Гортанная мелодия звучит вслед словам, и ползут мурашки, внутри всё вибрирует в такт ей: страшно и величественно. – Вошла дева сумеречная, выйдет дева лунная.
Жар раскалённого воздуха проникает в меня через опалённые лёгкие, через кожу, по которой змеями ползут струи тёмной воды, оплетают, пленяют, и всё это под рык-песню-причитание Велиславы, от которого всё внутри переворачивается.
– …пламя в горне разгорается, одна фигурка расплавляется, да другая выковывается…
Голос Велиславы пронизывает меня, затуманивает сознание. Шипит брызнувшая на печь вода, окутывает всё пахучий пар-туман. Утробная песнь без слов вьёт его, заставляет выплясывать вокруг меня, лизать влажными горячими языками.
– …один след стирается, другой начинается…
Нечем дышать. Страшно. Меня трясёт, а вода всё течёт и течёт на голову, будто сама по себе. Потусторонняя песнь звучит отовсюду, она слишком мощная, чтобы исходить от живого существа. Пар обжигает лицо, паника разрывает грудь, пытаюсь отыскать в молочном жаре руку Велиславы, натыкаюсь на жилистую горячую ладонь, стискиваю её и заливаюсь слезами: не одна, я в этом пекле не одна.
– …узы крови разрываются, алые капли в тёмную воду проливаются, – (ладонь обжигает болью, я с недоумением смотрю на бегущую по раскрасневшейся коже алую струйку), – была отца с матерью, стала ничья…
Слова стегают неожиданной болью. Паника омывает меня холодом, я задыхаюсь, впиваясь в жилистую ладонь скрытой в пару Велиславы… или не Велиславы вовсе: не уверена, что эти жёсткие пальцы не принадлежат потустороннему существу.
– …одна встала на перепутье. Много дорог впереди, много уз на этом пути, есть к каким сиротинушке приплестись…
Хочу что-нибудь сказать, но язык не двигается.
– …вольна чистая судьба идти, куда пожелает. Вольна свободная от уз увязаться в другие…
Велислава говорит и говорит.
«Это просто слова», – пытаюсь убедить себя, но такое чувство, будто меня действительно отрывают от всего, и её слова имеют силу над пространством и временем, над моей жизнью. Я сижу в тазу в бане, окутанная паром, вцепившаяся в мелко вибрирующую руку, и страшные слова о моей свободе перемежаются порабощающей мелодией рокочущего голоса…
***
Лежу совершенно без сил и смотрю на цветной плетёный коврик возле двери. Простыня подо мной влажная от натёкшей с волос воды. Мышцы пропитаны такой истомой, что невозможно пошевелить пальцем. Но иногда я с усилием скашиваю взгляд на ладонь с багряной нитью пореза.
После процедуры, которую Велислава назвала переменой судьбы, она меня ещё и веником попарила, так что из бани меня выводили под руки две девушки в белых сарафанах. Уложили здесь, в такой нарочито деревенской горнице, что она кажется ненастоящей, будто музейная постановка. Может, так и есть: я дорогу сюда не запомнила.
Единственное, что нарушает антураж, – лампа под потолком. Но даже под этим отголоском родного мира у меня полное ощущение, что судьба переменилась, что я оторвана от своего прошлого, и это вдруг почти приятно.
