А луна сверху смотрела на эту суматоху и сыпала, сыпала бессонный блеск на поля, перелески, белую дорогу реки, на деревеньку среди холмов, похожую на выгнувшую спину серую кошку…

Наконец как-то разом шум затих, люди закатились, выпуская клубы сизого пара из дверей, в избы. В полузамерзших окнах суетились тени и перемигивались огни.

Ближе к утру луна, отливая медью, ушла за лесистую сопку, и вслед нею темнота затопила все переулки, укрыла дома и деревья…

Людмиле не спалось. Саша давно уснула рядом с нею рядом, отодвинувшись к самой стенке, натянув одеяло. Андрею постелили в зале, на диване. Людмила слушала, как он ровно дышит во сне. Грустно ей было, очень. И зачем она только привезла его? Похоже, за столом, и на прогулке он чувствовал себя как дома, был разговорчив, весел и остроумен, лукавинки так и брызгали из глаз… Ясно, что Сашка влюбилась в него, и не умела этого скрыть: то хохотала, то впадала в задумчивость, и никого, кроме Андрея, не видела. То, что в следующий раз Людмила приедет не с ним, а с Глебом, родители переживут. Всякое бывает, хотя Андрей им понравился. Сашку, несмышлёную Сашку жаль…

Комната сонно плыла, слабо светилось окно. В углу отсвечивали зеленоватые фосфорные узоры на елочных игрушках. Вот тебе и Новый год…

…Протрещал будильник, и мимо Андрея прошла тихая тень, задержалась немного. Казалось, она хочет нагнуться и дотронуться бесплотной рукой до его плеча. Потом уплыла на кухню, там вспыхнул свет, и тень обрела плоть и кровь. Саша посмотрела на себя в зеркало над старым рукомойником, улыбнулась и поправила волосы…

А вскоре гостей забрал, заскрипев колесами, лязгнув дверью и натужно взревев, городской автобус. Саша торопливо шла по хрумкающему снегу к своей больничке – она опаздывала на дежурство.

…В общежитии вечером Андрею сказали, что Людмила ушла куда-то с Глебом, красногубым блондином с соседнего курса.

Что там было дальше, могла бы луна рассказать, да кончилось ее время, до следующего месяца: устала она, похудела, выдохлась и утратила любопытство.

Только и можно сказать, что недели через три после Нового года Саша вдруг получила по почте голубоватый конверт, и так разволновалась, увидев имя отправителя, что уронила конверт на пол и не сразу сумела поймать его дрожащей рукой. А когда пробежала глазами по коротким, явно написанным мужской рукой строчкам, подумала, что, похоже, загаданное ею на Новый год тайное-тайное желание начинает сбываться…

Утром сорвала несколько листочков малины, чтобы добавить в чай. Дело к осени, и веточки не такие серебристо-зеленые, как в начале лета, да и колючки стали тверже. Хотя, конечно, эти колючки не сравнить со свирепыми шипами роз. Да, лепестки роз тоже прекрасно годятся для чая, как и листья земляничника, кипрея и курильского чая, которые Синбат принял за акацию.

Листы малины упруго топорщатся в ладони. Они четко жилкованные, темно-зеленые и бугристые, словно спинка жабы. Скоро совсем «пожабеют», станут буро-зелеными. А Синбата на самом деле зовут Анатолием, он – мой бывший одноклассник. Более упрямого человека я в жизни не встречала. Упрется, как осел, и не с места, не слушает никаких доводов, стоит на своем. В классе шестом, сентябрьским днем, он затеял с другом спуститься по нашей речушке на плотике. Что-то у плота развязалось или переломилось, и оба путешественника, в намокших телогрейках, едва выбрались на берег. Директор нашей маленькой школы-восьмилетки распекала их на линейке и сгоряча назвала Синдбадами-мореходами. Почему-то к Тольке прозвище приросло намертво. Школьные языки обкатали словечко, и стал наш Толя Синбатом.

Тольку я, после окончания восьмилетки, не видела лет десять. А узнали друг друга и поговорили при встрече благодаря тому, что автобус сломался. Пассажиры высыпали на жухлый пригорок у трассы. Тут-то мы и столкнулись с Толей нос к носу. У возмужавшего Синбата были бледно-желтые, переходящие в рыжие бакенбарды, волосы. Они топорщились висках, а на макушке валялись неровными прядями. Такую же прическу видела у одного эстрадного певца, над ней долго работали стилисты. Не знаю, подозревал ли Толя, какую звездно-эстрадную прическу носит. Глаза его, голубые, выпуклые, с любопытством и самоуверенностью взирали на мир. Облик самодостаточного человека заканчивали округлый нос, щетка желто-рыжих усов, красные губы, нижняя из которых оттопыреннее верхней, и по-детски пухлый подбородок. Тогда, у автобуса, он заявил мне, показывая на низкорослые кустики с пятилепестковыми желтыми цветочками:

– Акация!

И весь наш разговор ушел на выяснение истины. Я твердила, что это курильский чай, он упрямо держался своего мнения. Я, уже с досадливой злостью, говорила, что акацию иначе называют «гороховым деревом», у нее другие листья и цветки… Что вон там – розово-белые, пенистые цветки спиреи, а вот это – мятлик, а здесь – леймус, в просторечии вострец… Синбат смотрел на меня со снисходительным презрением: ему эти слова ничего не говорят, а я какой была задавакой, такой и осталась.

– Все равно, это – акация, – поставил он в разговоре точку. Я рассмеялась.

Автобус зачихал, закашлял, и все мы поспешили садиться.

Позже я узнала, что Синбат к тому времени был председателем полуживого совхоза, прочно восседал в председательском кресле и щедро сыпал пепел мимо пепельницы на полированный, в трещинках, стол.

В жизни своей он пережил немало кораблекрушений. У него была девушка, которая от него сбежала. Была знакомая мне женщина-разведенка с ребенком, которая его бросила. Он всем говорил: «выгнал», но я встретила как-то ее, красивую, с гривой черных волос, но худую, словно кляча, на городской остановке. От нее и узнала, что он приезжает к ней и донимает настырными просьбами вернуться.

В последний раз я разговаривала с ним через сельсоветский штакетник. Я приезжала в родную деревню и была рада всем знакомым лицам. Он говорил со мной весело, показывая желтые прокуренные зубы, и оживленным было лицо чернявой усатой секретарши, что пялилась в окно. Одно было непонятно, чего это нервно носится туда-сюда сельсоветская уборщица тетя Зина, суматошная, с мальчишечьим острым личиком, имеющая, как я помнила, пятерых детей от мужа-алкоголика. Разгадку ее волнения я узнала в ближайшем магазине. Смуглая продавщица Вера, с прекрасным, словно выточенным из темного дерева лицом, обронила мне «упреждающе», чтобы я не слишком улыбалась Синбату через штакетник, так как мать-героиня Зина теперь его жена.

Зинин бывший муж «гусей погнал», «съехал с крыши», распевает похабные песни, ходит из дома в дом, ищет, чего не терял, и запросто может помочиться посреди деревенской улицы… И, показав уже не желтые, а черные зубы курильщицы со стажем, Вера добавила, что живут, мол, Синбат и Зинка хорошо.

– Пьют они хорошо, – вздохнула незнакомая мне молодая женщина.

Вечером я с дочкой и сыном пошла искупаться на протоку, и за кустами, где копошились люди у костерка, услышала Зинин хрипловатый говорок с очень характерными для нее матами-прибаутками. На берегу никакой Зины не оказалось, зато обнаружились два белоголовых, посиневших от холода пацана. Они, накупавшись до гусиной кожи, грелись, постукивая зубами, у костра, и переговаривались абсолютно Зиниными, с ее интонацией и ненормативной лексикой, голосами. Они, легкие и драчливые, подпрыгивали у костра, и мне представилось вдруг, что, проулыбайся я Синбату лишнюю минуту, Зина, сиганув с крыльца, в припадке ревности запросто могла бы вцепиться мне в волосы.

Мальчишки с презрением поглядывали на «городских», какими нас считали, сплевывали сквозь зубы. А потом появилась ватага рослых девчат, и они, натянув штаны, исчезли в кустах. Спустя минуту уже шли по горе, маленькие, худенькие, сутулясь, как старички.

Лет пять спустя я случайно узнала, что Синбата убили. Вонзили, мол, нож под лопатку. Говорили, он ушел от Зинаиды, и не хотел возвращаться, упрямый, как всегда. Сказали, что приемные сыновья таким образом отомстили за мать. Тот, кто мог стать романтиком-мореходом, пропал в родном болоте.