© Гульнара Нуркулова, 2022

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2022

Рано утром мама ласково разбудила Турсун: «Вставай, секетин кетейин[1]».

Турсун нехотя открыла глаза, полежала немного, натянув одеяло на себя, так как в комнате стало прохладно из-за ворвавшегося чистого горного воздуха сквозь дверь, оставленную мамой распахнутой. Снаружи суетились люди. Из коротких разговоров мужчин она поняла, что собираются резать лошадь.

«Интересно, кого на сей раз отец позвал в гости? – подумала она. – Наверное, будет много народу… раз режут лошадь. Надо подниматься и помочь маме».

Одевшись, она вышла и увидела во дворе бабушку, которая сидела на большом старом пне, приспособленном кем-то для сиденья. Недалеко от неё стояли отец, Азамат ава[2], брат отца, и Иман ава, сосед, который долгое время работал на отца, выполняя разные работы по дому, ну и, конечно, бывал незаменим, когда отец приглашал гостей. Тогда в его обязанности входило зарезать скот, разделать тушу, сварить мясо и, самое главное, правильно подать устуканы[3] – строго в соответствии с занимаемым положением или возрастом гостя. В этом он никогда не ошибался, и отец всегда оставался доволен. Сегодня, судя по тому, как серьезно мужчины разговаривали и спорили, какую лошадь зарезать, намечался прием знатных гостей.

– Секетин кетейин, Туку, уже встала? – обратилась бабушка к Турсун. – Сядь рядом. Турсун подсела к бабушке на краешек пня. Бабушка погладила и чмокнула её в макушку, потом достала платочек из кармана и вытерла слезы.

– Эне, ничего не говорите! – почему-то фыркнула мама на бабушку, пробегая мимо.

Немного посидев, Турсун решила помочь маме и Сакен, жене Иман ава, потаскать воду в казан. Казан уже наполовину был наполнен водой. Турсун зашла в дом, перелила остатки жармы[4] из ведра в свободный тазик, взяла еще одно ведро и пошла к ручью. Увидев кристально чистую горную воду, наклонилась, набрала её в ладонь, глотнула, помыла лицо и, кажется, окончательно проснулась. Посидев еще немного, зачерпнула из глубокого места воды в ведра и направилась с ними к дому.

– Почему набираем воду в маленький казан? Разве не надо готовить казан для варки мяса коня, которого забивают? – спросила Турсун у матери, разжигавшей огонь под казаном.

Мама не ответила. Она показалась ей чем-то расстроенной. Обычно она вела себя так, когда ругалась с отцом или слышала незаслуженное ворчание или упрёки бабушки. Тогда она замыкалась и начинала делать что-то молча, не обращая внимания на других, даже на детей. Турсун не нравились такие моменты, и она всегда про себя молила бога, чтобы у мамы быстрее прошла обида.

– Сходи к ручью и помой большой тазик, – сказала мама.

– Хорошо, энеке, – отозвалась Турсун и пошла выполнять поручение.

– Туку, надо бы вскипятить воду в самоваре. Мужчины справятся с конем, захотят поесть, – обратилась к ней бабушка, которая всё еще сидела на старом пне, откуда можно было обозревать всё, что делается вокруг, и вовремя вмешаться, если что-то пошло не так.

– Да, апа, я уже налила в самовар воды. Сейчас разожгу огонь, – ответила Турсун.

Пока разогревалась вода в самоваре, Турсун успела заправить постель в передней комнате и накрыть дасторкон[5] боорсоками[6], топленым маслом и вчерашним недоеденным куском баранины.

Когда мужчины наконец управились с конем, мама заварила чай из самовара и пригласила всех в дом. Было рано, никто еще не успел позавтракать. Все, громко прихлебывая, приступили к чаепитию с молоком и солью. Турсун успела съесть пару боорсоков и выпить пиалу чая, когда мама позвала ее во двор.

Только теперь Турсун поняла, для чего грелась вода в маленьком казане. Вода предназначалась для её купания.

Идея мамы с купанием показалось Турсун странной, ведь последние два года, после того как ей исполнилось десять лет, она купалась сама, без чьей-либо помощи.

– Энеке, я сама помоюсь. Вы идите, – сказала Турсун, переживая, что мама не успела позавтракать.

– Ничего, моя золотая. Мы же недолго.

Мама тщательно помыла тело, затем принялась мыть волосы сначала мылом, затем намазала яйцом и ополоснула в отваре крапивы, приготовленной ею накануне вечером.

После купания мама заплела ей четыре косы, в кончики которых вплела ватные мягкие нитки для того, чтобы они не расплетались. Потом она вытащила из завернутой материи новое платье из красного с бирюзовым отливом шёлка, подаренного в прошлом году папиным другом Юсуфом из Пекина. Тогда мама показывала отрез Сакен, и они вместе долго им восхищались. И хотя ей чаще, чем соседским девочкам, обновляли платье, такого нарядного раньше у неё не было.

– Какое красивое! – воскликнула она и довольная поцеловала маму. – Спасибо!

– Еще не все. Надень сверху, – с этими словами она достала из той же завернутой материи чапан[7]. Его Турсун узнала сразу.

– Энеке, это же ваш… – проговорила она растерянно, ведь маме изумительно шел этот темно-зеленый шерстяной чапан, так что Турсун не могла оторвать глаз, когда мама изредка надевала его.

– Мы с Сакен перешили его для тебя. Куда я ходить в нем буду? – ответила мама.

Они уже заканчивали любоваться новым нарядом, как послышался топот коня, приближавшегося к их дому.

– Болуш[8] байке! – к то-то позвал отца. Увидев Турсун, пришелец спросил: «Отец дома?» Она собралась ответить, но тут же услышала голос отца за спиной.

– Что случилось? Ты кто?

– Китаец Юсуф байке просил передать, что будет у вас сегодня после обеда.

– Что?! Ай! Иман! Вставайте быстрее, гости скоро прибудут, надо ставить большую юрту! Жанылай, у тебя все готово? Отправь Самагана, чтобы он оповестил родственников, – все еще в панике отец спросил у гонца. – Сколько человек сопровождают Юсуфа?

Юноша ответил, что этого он не знает.

Через полчаса родня была уже на месте. Мужчины занялись установкой юрты возле дома, женщины – приготовлением теста для боорсоков. Благо муки накануне намололи достаточно. Отец, успокоившись, наконец обратил внимание на дочку.

– Какая ты красивая стала, каралдым[9], – сказал он, одобрительно окинув ее взглядом.

– Я не знаю, почему энеке перешила свой чапан на меня… ведь он ей так шёл, правда, атаке? – виновато отреагировала Турсун на слова отца.

– Не расстраивайся дочка, даст бог, будет у энеке чапан лучше этого.

Не зная, чем заняться, Турсун зашла в дом, где собралась основная часть женщин. Все принялись разглядывать девочку и в один голос ахать по поводу нового наряда.

– Вам помочь? – спросила Турсун, переводя интерес родных на другую тему.

– Что ты, кыз[10]! Успеем до приезда гостей. Иди лучше погуляй, а то новый чапан запачкаешь. Успеешь еще наработаться за свою жизнь, – сказала Уултай, жена дяди, выталкивая её в дверь.

«Наверное, я им мешаю сплетничать. Если нужна буду – позовут», – подумала Турсун и побрела к речке.

На качелях из толстой веревки, привязанных к ветке большого дерева грецкого ореха, росшего чуть выше речки, сидела Упол, а ее сестра-двойняшка Апал раскачивала её. Сестры были на год младше Турсун. Их отец был учителем медресе в соседнем селе, и они этим жутко гордились. Девочки умели читать и писать, в отличие от самой Турсун, о чем они обязательно упоминали в случае ссоры. Обычно ссору затевала Упол, которая была вреднее Апал. Когда девочки ссорились между собой, Турсун подолгу играла с Апал и считала её своей лучшей подругой. Все считали двойняшек похожими друг на друга, и мало кто различал их, даже родители иногда путали, но Турсун различала их даже со спины. Её спрашивали, как у неё это получается, но она не могла ответить. Видимо, кроме зрения помогают другие органы чувств, шутил её отец.