Антонио посмотрел на свиток, смятый в рябой от солнца руке Портеньоса. Он пробормотал что-то, прозвучавшее как извинение, и отвернулся так, что Мария Изабель видела только его спину. Ее била такая сильная дрожь, что она даже просыпала сигарную начинку себе на колени.

Антонио встал к кафедре, перевернул страницы лежащей перед ним книги, поправил очки. Как ни в чем не бывало он продолжил читать им «Отверженных». За весь день он ни разу не взглянул на Марию Изабель и ускакал прежде, чем она успела поймать его после работы. И слова Виктора Гюго, обращенные к Эмилии Казанове де Вильяверде, эхом отзывались в ней в ту одинокую ночь: «Кто мы? Слабость. Нет, мы – сила». Ей хотелось, чтобы он прочел им слова самой Эмилии.

С каждой неделей число крутильщиков неумолимо сокращалось, пока в цеху не осталось всего две дюжины рабочих.

Некоторых поразили болезни, широко распространившиеся после сражений. Тогда их кожа с каждым днем приобретала все более землистый оттенок, и они бросали курить сигары из-за болезненной одышки. Когда они прекращали выходить на работу, Мария Изабель предполагала, что они либо умерли, либо слишком ослабли, чтобы продолжать трудиться на фабрике. Другие упорно копили все свои заработки, чтобы обеспечить себе место на частном пароходе или шлюпке, которые ходили в Тампу. Война сказывалась и на торговле тоже. Из восточных провинций экспортировали все меньше сигар, хотя спрос и не думал падать.

Тон чтений тоже изменился: Антонио теперь зачитывал только самые духоподъемные выдержки из «Ла Ауроры», которая наконец снова стала до них доходить, и выбирал романы, описывающие приключенческие авантюры и драматичные адюльтеры. По завершении «Отверженных» Антонио больше ни словом не обмолвился о Викторе Гюго. Голосования тоже прекратились. Теперь Портеньос лично проверял материалы для чтений, которые Антонио раскладывал перед ним на столе каждое утро, и иногда Мария Изабель слышала робкие возражения Антонио, которые стихали с ударом начальнического кулака по столу.

Но в обед, когда они ели фрукты и соленое мясо под деревом за цехом, Антонио делился с ней своими находками. Он прочитал ей второе письмо Виктора Гюго, напечатанное в газете, обращенное на этот раз ко всему кубинскому народу, в котором писатель ратовал за отмену рабства и восхвалял кубинское восстание против колониального господства, адресуя напутственные слова повстанцам, чьи ряды стремительно редели. Иногда слова Гюго вызывали у нее слезы. Тогда Антонио заключал ее в свои объятия, и Мария Изабель дрожала и отогревалась в его руках. В лице Антонио она приобрела хорошего друга, что раньше казалось ей невозможным в общении с мужчиной; он же относился к ней чуть более возвышенно и, казалось, восхищался в Марии Изабель той самой силой духа, которую многие, напротив, стремились в ней подавить.

Там же, за цехом, Антонио читал ей и выдержки из «Ла Ауроры». Портеньос с каждым днем запрещал все больше и больше статей оттуда к прочтению на фабрике. Он был индифферентен к обеим воюющим сторонам, но преследовал свои, коммерческие интересы. Предприятие терпело крах, но Портеньос пока держался на плаву, уверенный в том, что испанцы победят и с наступлением мира его дело снова будет процветать. Вот он и держался, изображая верность губернаторским инспекторам. И Мария Изабель начинала понимать, почему он подвергал «Ла Аурору» такой цензуре – редакторы газеты час от часу выражали все большее беспокойство в связи с репрессиями, охватившими страну. Они осуждали владельцев табачных фабрик, запрещающих лекторские практики, обвиняя тех в препятствовании культурному прогрессу и намеренном сокрытии от рабочих истинного положения вещей. Что ж, думалось ей, своими действиями Портеньос только доказывал их правоту.

– Они перестраховываются и не пишут статей в прямую поддержку повстанцев, – объяснял ей Антонио. – Но намеки более чем прозрачны.

В день, когда Антонио предложил ей стать его женой, с неба как из ведра хлынул проливной дождь, застав их под деревом, и они побежали искать укрытия под карнизом цеховой крыши. Вокруг не было ни души – даже Портеньос ушел обедать к себе домой, на плантацию. Промокшая до нитки, Мария Изабель вынула булавки из своих волос, и те рассыпались у нее по плечам. Он потянулся к ее влажному локону, и она отстранилась, не в силах поднять на него глаза. Она знала, что Антонио влюблен в нее, это было очевидно. Но они никогда не говорили о браке, и хотя он тоже знал, что просить ее руки не у кого, он не рассказывал ей ни о своей семье, ни о своих планах. Она была постоянно настороже, не зная его намерений, и гадала, видит ли он в ней что-то большее, нежели мимолетное развлечение.

Склонившись перед ней, он мял в руках шляпу, и у него самого волосы тоже блестели от дождя.

– Я, увы, не могу предложить вам золотые горы, – сказал он. – Но я люблю вас и клянусь, что буду любить всегда.

Она сказала «да», имея в виду «возможно»; свадебные клятвы давно не вызывали в ней желания бежать за тридевять земель. Она сказала «да», потому что осталась ни с чем, а образованный мужчина казался ей самой удачной партией, на которую она могла рассчитывать. Она чувствовала, что и он тоже ищет умиротворения от этого брака. В Марии Изабель Антонио нашел способ сбежать, не мечтая о других берегах, в ней он нашел причину встречать каждый новый день с новыми силами. Она все понимала и, несмотря на тяжесть этого бремени, согласилась на роль освободительницы испуганного мужчины. Мария Изабель думала, что именно женщины всегда ткали будущее из огрызков пряжи, всегда были героинями, но не авторами. Она знала, что со временем женщина может возненавидеть подобное положение, но вместо этого обещала себе прочесть сотню книг.

Она переехала жить к матери Антонио, уже овдовевшей, и его незамужней сестре. Женщины были добры к ней, но Мария Изабель видела, что они никак не могут взять в толк, почему она продолжает работать. Каждый день, возвращаясь домой, она пересекалась на крыльце со свекровью; та качалась в кресле, обмахиваясь веером, и Мария Изабель избегала ее пристального взгляда.

Но как объяснить, что фабрика стала для нее избавлением? Что без слов, которые ждали ее в цеху, починка мужниных сорочек и растирание вареных плантанов в ступке рано или поздно поработят ее разум?

Когда Антонио спал, она плакала по матери, по отцу, по такой одинокой самой себе. Она тянулась к мужу, не понимая, можно ли считать временное облегчение, которое приносили касания теплых рук, сжимающие ее дрожащие ладони, любовью. И часто шептала себе слова утешения: «Слабость. Нет, мы – сила». Теперь это были ее слова.

День, когда чтения прекратились, был ясным, солнечным.

Если раньше ей нужно было напрягать зрение, приглядываясь к лежащим перед ней листьям, то в этот день над всеми столами протянулась завеса бледного света. Воздух был таким густым, влажным, что Марии Изабель едва ли приходилось смачивать листья.

Она слышала, что от мамбисов почти ничего не осталось, и мечты о захвате Гаваны угасали. Слышала о пропадающих семьях, о героически погибающих повстанцах, об изгнанных генералах по всей Северной Америке. Близился мир, она это чувствовала, хотя мир означал капитуляцию, рабство, слишком много напрасных смертей.

Антонио читал разрешенные разделы «Ла Ауроры». Редакторы газеты с каждым выпуском ударялись во все большую заумь – они никогда не писали о свободе, или о восстаниях, или о войне. Но они говорили о самоопределении. Говорили о культуре как о средстве освобождения. Критиковали рабовладельцев и призывали к отмене рабства. Они просили рабочих крепиться.

И они крепились. Каждый день они занимали рабочие места и кивали друг другу, сообщая свою поддержку взглядами исподтишка. Они проходили мимо пустых столов и благословляли их. Они отдавали большую часть своего жалованья лектору, понимая, что их стало намного меньше; подкармливали фруктами и хлебом самых тощих; оставляли более толстые сигары и более полные чашки рома перед ликами святых у себя дома. Слова Антонио успокаивали.