– Так как, каким образом?.. – Энни, чувствуя, как с каждым шагом эти мысли, подобно свинцу на плечах, придавливают ее к земле, как она должна была еще иметь энергию на то, чтобы сделать хоть что-либо с этим безумным существом, что убегало от нее?
И тут среди скрежета мертвецов вокруг, которые превратились в единый монолитный узор лиловой смерти, который сверкал вокруг нее, подобно микросхемам безжизненного компьютера, раздалась волшебная прекраснейшая музыка, которая также была частью этой величественной архитектуры бытия, что разворачивалась вокруг нее. Энн видела уже перед собой не какой-то фантом, а вполне конкретную цель, которая вырисовалась в силуэте близкого ей человека ее родного племени шаманов, которого, хотя она никогда и не знала, но частью которого была всегда, который в своем образе объединял всю ту симфонию, что слышала она вокруг себя. Улыбаясь, Энн протянула руку, будто бы в ответ на это приглашение слиться с ними в бесконечном экстазе объединяющего их безмолвного знания, которое и единственно было реальным во всем мироздании.
Энни, увидев улыбку старого друга, которая впервые отразилась на ее собственных губах уже безо всяких рефлексий и сомнений, подпрыгнув, понеслась навстречу этой протянутой руке, в которой оказался нож, а лицо ее сердечного вечного спутника оказалось всего лишь маской того, кого, как ей казалось, она преследовала целую вечность. Энн, вернувшись вновь на свое место на шахматной доске своего мира, подпрыгнула, оторвавшись от земли, тем самым заставив свою жертву напрочь позабыть о ее обнаженной плоти, потому что девушка стала неотразима, подобно удару молнии, подобно гигантской сияющей змее, в которой выразил себя целый мир, что своими бесконечными узорами оплелся вокруг своей жертвы и, начав душить, повалил ее на землю, не оставив никакой надежды на хоть какое-то сопротивление. Вся индивидуальная история вмиг испарились, оставив место лишь пониманию того, что, если ты попался на глаза этой воистину всемогущей змеи, то спастись от ее испепеляющего знания уже не получится, поскольку и за тысячу жизней невозможно уже будет забыть свет знания, который она неизбежно принесет вместе с собой.
19. – …И поэтому наш поход просвещения всего мира войдет в историю как величайшее достижение не только нашего века, но и всей истории планеты! Это будет безусловный триумф не только Первой Свободной Республики, но и всех без исключения островов, которые наконец вырвутся из пучины мрака к свету разума!
Толпа взорвалась овациями, а оратор, протянув обе руки к благодарным подданным, обнимая будто бы всю площадь, что растилалась перед ним, подобно любящей женщине, любил ее со всей страстью, на которую только было способно его сердце.
В этот, казалось бы, благоприятнейший и самый желанный для любого человека момент, Император, что стал настоящим фаворитом фортуны, самой жизни, ощутил, как вновь время вокруг него как будто бы замедляется, отрезая его от полнейшего триумфа разума, от победы человека над толпой, от победы самой эволюции перед мраком невежества. Это было необычайное состояние, которое уже доводилось испытывать Арчибальду. Как ни изучал он древние работы по алхимии, философии и мистике религий разных просвещенных и не очень народов, находя упоминания о похожих состояниях сознания, Император не мог не отметить большую пошлость описания и сравнения их то со «снами наяву», а то и просто чудесными сновидениями, которые были самыми настоящими откровениями свыше.
Нет, это состояние нельзя было ни в коей мере сравнивать с состоянием забытья, которое иногда вырисовывало причудливые картины снов. Скорее, весь мир сам становился миражом, в то время как нечто внутри или снаружи, а может и одновременно в обоих состояниях, становилось наблюдателем драмы жизни, отмечая всю несостоятельность картины действительности, которая казалась такой правильной и трагично неизбежной сама по себе. Таким же образом прямо сейчас император, а точнее тот, кто наблюдал изнутри как за ним самим, так и площадью впереди, расширялся в своем наблюдении еще дальше, развертываясь далее столицы, перепрыгивая на соседние острова и страны, выходя за пределы планеты и целых звездных систем, превращаясь на горизонте познаваемого в бесконечно малую величину, стягивающуюся к точке в пространстве, которую действительно можно было поместить на кончике императорской шпаги. Всё это бесконечное пространство было не более массивным, чем самая легкая фантазия, которую наблюдало существо, а возможно группа существ, что с невыразимым спектром эмоций наблюдали за происходящими событиями на сломе эпох человечества, что было, впрочем, не более, чем шуткой для этих наблюдателей, что существовали в переливающемся геометрическими узорами измерении, где в каждом отдельном рисунке, что менял свою форму, отражались не то что столетия человеческой истории, но каждая отдельная жизнь, начиная с самого малого атома и заканчивая колоссальными сущностями, что включали в свои тела целые вселенные со всевозможными световыми годами, пути которые неслись передающимся друг другу светом звезд, подобно кровеносной системе внутри еще больших по масштабу сущностей.
Понять этих настоящих небожителей, хотя и жили они не на небе, а там, где само небо было не более чем плоским изображением, было сродни тому, как если бы маленький муравей, целиком погруженный в работу своей колонии, попытался бы различить и проникнуть в суть политических интриг сильных мира сего, которые сами по себе были настолько непостижимо огромными, что даже идентифицировать их для крохотного насекомого было невыполнимой задачей.
И вот, находясь в этим пространстве, созерцая свою собственную фантазию, один из наблюдателей, уже поделившись своим опытом со своими соратниками, уже заканчивал свой рассказ, и, буквально за мгновение до его окончания, Император вновь смог ускорить время, которое, наоборот, замедлилось для этих существ. Этого на первый взгляд совершенно незначительного момента хватило для того, чтобы вновь осознать, что и для государя, и для всего человечества предстоят еще тысячелетия, если не миллионы лет развития, которые, хотя и были уже отсмотрены заранее его внутренним зрителем, для самого же актера на сцене жизни были величайшим секретом, самым настоящим приключением, целью которого было понять не столько, чем же всё закончится, сколько осознать в полной мере, с чего же всё это началось.
Однако, когда мембрана, отделяющая сознание отдельного героя от его творения, всё же уплотнилась достаточно, чтобы Арчибальд вновь поверил в то, что он и его мозг являются генератором видений, а не наоборот, он со всей силой и энергией, которой обладала его душа, вновь обратился к своим подданным, обещая им новую эпоху свободы и прав личности, которую он, как казалось, обрел, благодаря многочисленным часам умственной деятельности, что на самом деле было чистым откровением универсального знания, которое являлось единым источником всего живого, а также универсальным принципом, по которому структурировалась любая гармонично развивающаяся жизнь в этой реальности.
Несмотря на то, что это знание как будто бы уже было сотни и тысячи раз проговорено и вслух, и про себя, в самых разных формах, Арчибальд знал, что, несмотря на всё то, что бы он ни делал и думал, в итоге всё равно он всегда повторял раз за разом одну и ту же истину самому себе.
20. – Юный господин, где вы были? Мы уже начали о Вас беспокоиться! – раздались обеспокоенные вопли гувернантки, что, хлопоча, бежала навстречу юному мальчику, который, выйдя из чащи леса на границу с небольшим домиком своей семьи, еще не совсем понимал, что происходит, чувствуя, как будто бы это не сам он, а кто-то за него – дышит, мыслит, совершает некие действия, идет в конце концов куда-то с еще до конца не понятной ему, но уже четко сформированной целью. Что предшествовало тому, что испытал мальчик в лесу, он вспомнить никак не мог, но знал лишь, что то, зачем был отправлен, было успешно исполнено. В подтверждение этого в материальном мире возникла практически осязаемая зеленая лампочка, прямо над головой мальчика, которая осветила его существо, давая тем самым подтверждение, что, несмотря на всю странность и экстраординарность ситуации, он всё сделал правильно. И пока он обменивался на ходу репликами со служанкой, которая одна отдувалась за всё хозяйство, помогая таким образом его матери с сестрой, что работали дома во время того, как его братья уезжали по делам в город, юный Арчибальд заметил, что, хотя и шел хоронить свою сестренку с самого раннего утра, на дворе был уже поздний вечер. Казалось, что будто бы не только сменилось время суток, но и сам он при этом целиком и полностью преобразился. Так, оставшись наедине с самим собой в комнатушке, больше напоминавшей крохотный чулан, мальчик погрузился в мысли, которые сменяли друг друга так быстро, что он едва успевал понимать, о чем в принципе они были. Эти внутренние сценки являли собой настолько выразительные образы, что, казалось, были не просто плодом его фантазии, а самыми настоящими, реальными событиями, которые он мог, слегка сконцентрировавшись, увидеть прямо тут, перед собой. Они же заменяли собой всё знакомое убранство дома, кидая его в разные временные эпохи, где он испытывал совершенно не похожие друг на друга судьбы людей, которые по сути, на самом деле, в корне самого явления представляли из себя эволюционную развертку одного единственного сюжета, где маленький наблюдатель был каждым из действующих лиц и одновременно самим полем пространства, где происходили события. Это одновременно и пугало, и заставляло испытывать Арчибальда безудержный восторг, да такой, что без труда перекрывал все эмоции, которые он знал до этого.
