Массовые убийства, что более напоминали оргию демонов, продолжались не одно столетие, и вот уже спустя тысячелетия относительного мира, цивилизация, что напрочь позабыла об уроках древности, уже не в таких масштабах, но уже полыхала пожаром в самом сердце свой исторической Столицы.
– Прямое включение! Прямо сейчас вы можете видеть, как горит собор Святого Арчибальда, который более пяти столетий был главной культурной достопримечательностью всего цивилизованного мира, место сакральное, по-своему уникальное и…
– Эээ, б**!! – с акцентом, радостно гогоча, прорвалось к камере некое существо, к которому прильнул десяток других, сформировавших плотное кольцо вокург корреспондентов, которые застыли от страха, даже несмотря на данную редакцией установку на абсолютную политкорректность, – это первая… Первая, – пытаясь вспомнить язык, продолжил пришелец, – первая п****а вас, зеленозадые! – радостно загоготали важные свидетели происходящего, – это ваша расплата, ссытесь, животные! – прозвучал преисполненный смысла шакалиный лай на весь эфир цивилизации.
Где-то между неизбежным будущим и столь же предопределенным прошлым образы обоих катаклизмов достигли в видениях чувствительной к подобным сигналам натуры великого Императора Первой Демократической Республики своего катарсиса. Его колыбель была разорена тысячелетия назад, а то, что создавалась шаг за шагом сегодня, будет точно также молниеносно обнулено захватчиками всего чуть более чем через пару веков.
И причиной этого было…
– …Я поэтому и говорю, – в пьяном угаре хохотал Император Стивен I, великий император Империи Сердца, – мы должны использовать труд этих лиловозадых рабов! Право, их собратья с легкостью продадут их нам за несколько миллионов, это ведь сущие гроши! И тогда обе наши империи, друг мой, будут несокрушимы в грядущих войнах! Поверь, мы с тобой станем повелителями всего мира! Мы станем величайшими, мы…
Арчибальд сдерживался изо всех своих сил, только чтобы одним точным ударом в висок не убить это существо, что смело называл себя его братом, его «сердечным другом», что было абсолютно невежественно в самой своей сути, что отражалось и в неказистой внешности, особенно в сравнении с красавцем Арчибальдом. Это уродство шло изнутри, из безумного желания использовать слабости неразвитых народов и их жадность в своих собственных корыстных интересах, подставив под удар обе цивилизации, которые неизбежно закончат войной. В связке с обратной экспансией, если и не через сто, но уже спустя каких-то двести, триста лет это приведет к таким трагедиям, о которых это создание, что называло себя отцом народа Сердца, даже не задумывалось своей тупой квадратной лысой башкой! Это было чудовищное преступление против всего человечества! Единственный способ остановись это было прервать жизнь этого монстра, который уничтожит всё, к чему стремился Арчибальд, и сделать это было необходимо прямо сейчас – одним точным ударом!
– Ну что вы скажете? – расхохотался Стивен, сделав опять всего один неаккуратный жест, коснувшись Арчибальда, что послужило спусковым крючком к неостановимым последствиям.
– Что… – уже переменившись в лице, замер Император, выпучив глаза от накатившей на него холодной волны страха, – что вы делаете?!
36. – Что за?.. Какого х*я?! – орало пойманное животное, которое всего полчаса назад чувствовало себя властелином мира, поимевшим, по его собственным словам, тупую сучку, а затем за кругленькую сумму уничтожившее и то, что наиболее было мило ее сердцу, без стеснения заявив на весь мир о своей гнусной победе, – что ты, мать твою, делаешь, лиловый?!
– Ты расскажешь, где она, а потом мы решим твою судьбу.
– Какую н***й судьбу?! Какую… – остервенело орал Боун, в то время, как его собратья поодаль, не обращая на его поимку никакого внимания, продолжали танцевать, прыгать и гоготать на виду телекамер всего мира вокруг пылающего сердца столицы. Она вся при этом целиком будто бы погрузилась под воду, и эта божественная амброзия, что залила все улицы до самых небес, начинала разгораться еще сильнее, несмотря на полную несовместимость этих двух химических явлений физического мира.
Помимо этого странного наблюдения, всё происходящее – и гул толпы, и матерщина Боуна, и все эмоции людей, как вовлеченных, так и совершенно равнодушных, начали сливаться в единую какофонию, которая стала сначала жужжанием, а потом шипением. В конце концов она оформилась в более изящную форму, в песню, хор из множащихся двух полюсов голосов – из несущих в себе черты – соответственно мужские и женские, что, сливаясь, превращались в саму материю. Когда это произошло, размылись все границы, как между огнем и водой, так и между трагедией и комедией, и уже было непонятно, что стоило делать с этим вероломным поджогом, смеяться ли, плакать над ним? Еще сложнее было себе представить образ того, кто мог это сотворить.
Хотя и была всё же одна фигура, которая и являлась этим хором голосов, поющая под музыку медных труб небес, которые, играя свою мелодию, сочетали в ней все возможные композиции прошлого, включая самые известные величественные полотна, так и никому неизвестные песни неуслышанных душ, вместе с еще даже ненаписанными композициями. Невидимый небесный музыкант превращал все эмоции и чувства любых существ – мертвых, живых и еще даже не родившихся, все их свойства и характеристики в танцующую фигуру, которая, потряхивая двумя своими бубенчиками на голове, танцевала сначала посреди хаоса геометрических построений, а затем приплясывала во всё более и более упорядоченных фрактальных самопорождающихся фигурах в бесконечных просторах небесного дышавшего живого сада. Посреди всего этого великолепия и обилия символов, выраженных через цвет и звук, и танцевала эта ничем не сдерживаемая фигура, что, не стесняясь никого и ничего, бодро отплясывала по глади воды. Каждая капелька брызг, вылетающих из-под ног космического танцора, превращалась в настоящий дар самому себе, громкие аплодисменты, что охватывали, заливая, всё вокруг собой. Они становились самим светом знания и воображения, который просвечивал насквозь волшебные узоры мироздания, что ткали на глазах завороженного зрителя историю далеких пространств. Они нигде и никогда не заканчивались, хотя и вмиг могли превратиться в микроскопические, камерные помещения пространств, если попадались под взор создателя всего этого эпического полотна вселенной. От этого иллюзорного свойства, из-за которого они казались ограниченными, сами истории становились ничуть не менее захватывающими. Фигура же танцора уже знала наперед, несмотря на свою полнейшую отрешенность от всего, что именно сейчас будет происходить. Но всё же для этого было необходимо, кроме беспрекословной безусловной власти и силы любви, кое-что еще, что-то, что помогло бы насладиться всем игровым потенциалом этой сцены мира. Это не то, чтобы ее сильно заботило, или она хоть сколько бы то ни было переживала из-за своего одиночества или из-за того, что не с кем разделить эту беспредельность, вовсе нет, просто это всё парадоксально действительно было так чрезвычайно необходимо, так и совершенно не важно, но в конечном итоге – почему бы и нет?
И в итоге фигура танцора, что всё еще, весело напевая свою межпространственную песенку, продолжала прыгать по своей внутренней фантазии, оставляя за собой шлейфы от удивительнейших движений гипнотического свойства. В этих миллионах копий самого себя он, казалось, начал запутываться, что было лишь частью его очередного развлечения. Действительно, ничего подобного произойти и не могло, даже в теории, поскольку каждое движение им было доведено до совершенства, просто что-то происходило с формой его фигуры. Так, его руки уже слегка видоизменились, а точнее, расщепились на несколько копий друг друга, и фигура продолжила свое движение уже с четырьмя грациозно извивающимися верхними конечностями. Затем то же самое произошло и с ногами, и с самим торсом, который разделился в изящном движении на два корпуса, что примыкали друг к другу одной спаяной головой. Однако и она в итоге разделилась надвое, оставив на черепе каждого по одному отростку с бубенчиком, каждый из которых весело звенел, будто бы игриво подзывая друг друга. Также это было похоже на два рога, которые формировали тоннель познания каждого смотрящего. Благодаря этому двойному виденью, две части единого могли, окончательно отпрыгнув друг от друга, начать самостоятельно и независимо друг от друга отплясывать в самозабвенном танце любви, в формирующемся вокруг них лабиринте из их собственных чувственных фантазий, возникающих на месте белых пятен в их уже не до конца полном восприятии. Но даже самое красивое и воодушевляющее действо, несмотря на свою феерию, уже становилось несколько скучноватым самоповторяющимся актом. Так, чтобы избежать этого зацикливания, двое, игриво прильнув друг к другу, казалось бы, в самый последний раз, быстро разбежались в разные концы лабиринта, что стал тут же усложняться как вовнутрь, так и вовне, всё дальше и дальше, пока их песни практически не утихли окончательно. Однако, всё равно внимательный наблюдатель даже в такой ситуации мог бы услышать, как два бубенчика, не смолкая, продолжают подзывать друг друга, подобно воркованию двух влюбленных голубков.
