Исходя из этого, хочу сказать, что твоё самочувствие, которое немного ухудшится в связи с беременностью, не внушает особых опасений. Это естественное состояние. Я стараюсь ради национального благополучия Турции. Покажи это письмо матери. Я привлеку её армянского доктора к судебной ответственности, если посмеет посягнуть на жизнь моего ребёнка. Доктору Назми собираюсь послать телеграмму. Сам я не могу уехать, пошлю одного из рабочих, чтобы отправил её. Меня ждёт куча дел. Да поможет мне Аллах! Будьте все здоровы – ты и дети мои…»
Через несколько дней: «Вчера последний состав прошёл благополучно, не зря я не спал восемь дней и ночей – результат налицо. Всё наше войско, составы, гружёные оружием, прибыли на место на двенадцать часов раньше запланированного срока.
Я спокоен: достойно справился со всеми своими обязанностями. Но намаялся так, что едва держусь на ногах. Пишу это письмо, чтобы успеть отправить с почтой. Если бы не твоё письмо, вызвавшее у меня тревогу и подозрения, давно бы уже лежал в постели. Просто с ног валюсь. Так что же произошло? Успело ли моё письмо? Как твоё здоровье? Избавились ли, наконец, от того гадкого доктора? Сообщи скорее. Если получу от тебя радостную весть, буду считать себя счастливейшим из людей. Я рад, что выполнил свой долг перед страной, сумел выполнить, и всё же душа не на месте… Если враг решил напасть, пусть нападает, ещё поглядим, кто кого… Хоть бы ребёнок родился благополучно!.. Принявшись за письмо, сунул под мышку градусник. Чёрт возьми, опять тридцать девять!.. Ну и пусть… Главное, войска наши заняли позиции и успешно делают своё дело…
Я весь в огне, глаза туманятся. Аллах да поможет мне. Жду твоего радостного письма. Поцелуй за меня дочку».
Загида прочла письмо и ощутила воодушевление, словно в подвиге отца есть и её доля. Но события, похоже, шли к развязке, поэтому у неё не было времени разбираться в своих чувствах. Она взяла в руки очередное письмо. Оно было из больницы Анкары, на официальной бумаге, похоже на повестку. Отец пишет: «Восемь дней прошло с тех пор, как я отправил тебе последнее письмо. Очнулся в больнице в Анкаре. Манёвры прошли успешно, генерал поблагодарил дорожных строителей, каждого в отдельности. Не увидев меня среди коллег, он спросил, где я. Я же в это время лежал без сознания в палатке на вершине горы. Со мной был один из рабочих. Поскольку все доктора были с войском на манёврах, рабочий мой ничего не мог поделать, только позвонил по телефону в центр. Генералу рассказали, что я болен, что работал с высокой температурой. Он забрал меня из палатки и в собственном вагоне доставил в Анкару. Так он спас мне жизнь. Сейчас мне немного полегчало, но сил нет, встать не могу. Что ни день делают инъекцию. Видно, придётся побыть в больнице ещё неделю – дней десять. Выписавшись, хочу взять отпуск и поехать в Стамбул. Я всё ещё жду от тебя ответа на предыдущее своё письмо. Как со здоровьем? Позвала ли докторов? Писать больше не могу. Устал. Жду ответа…»
Ответа ждал не только отец её, инженер Вахит, но и сама Загида. Не дочитав письма отца, она, волнуясь, потянулась за другим, узнав руку бабушки.
Она писала по-старому арабским шрифтом, старательно выводя буквы. Письмо начиналось гневными, злыми словами, пересыпанными арабской и персидской лексикой. Загида сначала ничего не поняла, но потом, подбираясь ближе к сути, уловила смысл и, кончая чтение, покраснела от стыда. В переводе на обычный язык это означало: чтобы так опостылеть жене ненужными упрёками и наставлениями, надо быть очень грубым, невоспитанным человеком. Я знала, каков ты, только никому не рассказывала. Можно ли из захолустья Анатолии с дурацкими горами и долинами так поносить больную беременную женщину с её издёрганными нервами? Спасибо доктору Папазяну, он спас мою дочь, вычистил её. Теперь она в больнице. Чтобы помочь девочке, мне пришлось пожертвовать собой, взвалить на себя большие хлопоты. Все украшения, какие были у нас, пришлось заложить в ломбард… Если хочешь, чтобы жена поправилась, пришли денег… Вот такое содержание.
Загида готова была расплакаться, так ей стало тяжело.
Тут же было официальное извещение доктора Назми: «Я трижды ходил к твоей жене. Тёща под разными предлогами не дала мне увидеть её. Мне кажется, что всё у неё было нормально. При прежнем осмотре не было ничего, что вызвало бы какое-либо подозрение. Думаю, Аллах поможет, всё будет хорошо и без моего участия».
Загида не могла понять, как письма, адресованные отцу, попали к матери. Может, они не были отправлены? Или каким-то образом выкрадены у него? Ломая голову над этой загадкой, она взяла в руки следующее письмо.
Письмо матери, отправленное отцу, лежало рядом с письмом бабушки. Оно было написано как-то неуверенно, словно мать не договаривала чего-то. Она, будто, признавала свою вину, но тут же оправдывалась, говоря, что совершила грех только из-за слабохарактерности. «Мама была категорически против второго ребёнка… И доктор Папазян твердил при каждой встрече: «Жизнь твоя в опасности. Тебе нельзя рожать». Я, как ты учил, возражала, но под настойчивым требованием мамы вынуждена была глотать таблетки, которые давал Папазян, и сделалась больной на самом деле. Меня отвезли к доктору-еврею и, усыпив, сделали операцию, которая прошла очень тяжело. Ребёнок был живой. Сестра милосердия сказала, что это был мальчик. Мне его не показали… Что же делать, видно такова судьба… Я сейчас очень слабая, плохо сплю. Доктору пришлось заплатить много денег… Алмаз, серьги, которые ты мне подарил, продали. Деньги в банке тоже пропали. Дядя Фикрят Фахим-бей проиграл большую сумму в покер. Платить ему было нечем, и он написал шартнамэ. Но неоплаченный проигрыш, как оказалось, считается большим позором. Чтобы спасти доброе имя семьи, мне, по настоянию мамы, пришлось снять в банке пятьсот лир, на которые мы жили всё это время, снимая по мере надобности по сто лир. И вот остались без денег. Задолжала доктору. Он без конца напоминал о долге, так что с драгоценностями тоже пришлось расстаться. Срочно пришли денег, я в большой нужде…»
Прочитав это, Загида пришла в ужас. Да как же это можно?! Ни слова о здоровье отца, о трудном его подвиге во имя отечества, ни желания утешить больного. Долгое лечение мужа в больнице, его беззаветная преданность родине, почести, оказанные военными, всё это, оказывается, совершенно не важно. Важны, видите ли, только аристократическая спесь и гордыня. Да что же это за воспитание такое, что за взгляды!.. Живут в самом центре Стамбула, а мораль чужих, посторонних людей! Загида будто своими глазами увидела, какая пропасть разделяет отца, готового пожертвовать собой ради блага страны, и это безнравственное общество. Мосты, возведённые ценой подвижничества, и загубленная стараниями чистоплюев семья. Наконец-то она всё поняла, но ей не терпелось узнать, что же было дальше. Следующей оказалась телеграмма отца: «Завтра буду в Стамбуле». Он раньше срока покинул больницу. Был вынужден покинуть. Загида глубоко прочувствовала, какие муки пришлось ему пережить из-за бесчеловечного, неблагодарного отношения матери и её родни. Стало ясно, как безвольная мать её, попав между двух огней, оказалась жертвой. Загида с волнением взяла следующее письмо, адресованное матери спустя шесть месяцев. События, подробно описанные отцом по дням и месяцам, во всю ширь развернулись пред мысленным взором Загиды.
Начиналось письмо словами, полными волнения и скорби… Отец обвинял жену в том, что она разрушила семью, не вняв его словам и пожелав остаться с матерью. «Что делать, случилось то, что должно было случиться, – пишет он. – Я уже забыл о том, что ты растранжирила тысячи лир, которые я, заработав нелёгким трудом, копил для своих детей, потратила их на праздную щегольскую жизнь никчёмной родни. Простил тебе даже то, что погубила долгожданного сыночка, свет очей моих.
Теперь, пообещав мне, что впредь подобное не повторится, ты приедешь ко мне в Эрдижан. Ты в праве принять моё условие или не принимать. Если нет, тогда я по-своему распоряжусь своей жизнью, но прежде чем решиться на что-либо, подумай о дочери, которой придётся расти без матери или отца…»
