Загида почувствовала, что краснеет.

– Это верно.

Мадам отвела Загиду на самый верхний этаж. Открыла окно в сад соседского дома. Взгляд её задержался на рисунке дочери на стене.

В соседском саду началось какое-то движение и шум. Там с большущим самоваром, над которым курился дым, появился мужчина средних лет На нём были армейские штаны и рубашка с короткими рукавами. Сзади поспевал мальчик лет девяти-десяти с трубой, похожей на печную. На расстоянии от них малыш лет пяти-шести закидывал на деревья игрушку, приговаривая: «Пароход уходит! Он идёт в Атау!» Потом побежал за отцом и братом.

Мужчина поставил самовар под высокую сосну. Старший мальчик опустился на колени и стал дуть в низ самовара, пока оттуда не посыпались искры, потом водрузил на самовар трубу.

– Совсем как труба цементного завода, ати!  –  вскричал он и добавил:  –  Мы в моряков играем. Я  –  капитан!

Услышав знакомое «ати», Загида спросила:

– Кто эти люди, мадам?

– Это квартиранты Хулуси-бея. Отец их вернулся только сегодня. Они каждый день в это время пьют чай. И ещё как пьют!.. Однажды я понаблюдала за ними. Так только малыш целых три пиалы выдул. А когда к ним гости приходят, до полуночи сидят за самоваром. Я всё думаю, как бы пожар не натворили, но они, похоже, люди осмотрительные. Жена уж очень аккуратная… Татарами себя называют.

Загида неожиданно увидела знакомых девочек, своих спутниц по пароходу Сююм и Гульчачак. Одна несла чашки и чайные принадлежности, другая  –  скатерть с тарелками. На девочках были одинаковые халаты, украшенные вышивкой, на ногах лёгкие чувяки одного фасона. Загида принялась внимательно наблюдать за ними. Сююм застелила скатертью стоявший под деревом стол. Девочки вместе расставляли посуду. Старший из мальчиков носил скамейки. Малыш всё время вертелся возле отца и трещал без умолку.

Вскоре из дома вышла высокая женщина средних лет в лёгком халате с казаном в руках, накрытым крышкой. Она несла казан чрезвычайно осторожно. Подойдя к столу, потрогала самовар и что-то сказала старшему сыну. Тот молнией метнулся в дом и появился со старым отцовским сапогом. Мальчик снял трубу, надел на самовар сапог и стал раздувать угли, действуя сапогом, как кузнец мехами. Самовар ожил. Из отверстий внизу посыпались искры.

Мадам Марика, стоявшая рядом, сказала:

– Это не мальчишка, а бесёнок какой-то, нет дерева, на которое он не залез бы. На земле ни одной сосновой шишки не осталось, всё подобрал.

Служанка принесла небольшую газовую плиту со сковородой. Ханум снова потрогала самовар и, видимо, на этот раз осталась довольной. Она сняла крышку с принесённого ею казана. Служанка разожгла газовую плиту. Самовар тем временем вскипел и из него повалил густой пар. Ханум, заварив в довольно большом чайнике чай, посадила его на самовар. Сковороду с маслом поставила на плиту. Бей-эфенде сел во главе стола и велел детям вымыть руки. Ханум ложкой черпала из казана тесто и осторожно выливала в масло. Тесто, скворча и шипя, начало жариться.

– Что они готовят?  –  спросила Загида.

– Мучное блюдо. Они готовят его всякий раз, когда приходят гости. Сегодня в роли гостя у них хозяин, он ведь только что с дороги. Так что это в его честь…

Загида смотрела в окно так, чтобы её не было видно. Вот мать что-то сказала Сююм. Девочка встала на место матери и продолжила жарить блины. Мать села напротив мужа. Гульчачак наливала чай.

Какая отрадная картина, смотреть  –  одно удовольствие!

Загида прислушивалась к разговору, однако всё услышать не удавалось, долетали лишь отдельные слова.

Вот отец семейства поставил перед собой полную чашку и сказал:

– Бисмилла[12].

Остальные, как по команде, сделали то же. Взрослые и дети, дождавшись своей очереди, тянулись за блинами. Чаепитие началось. Минут пять, примерно, за столом было тихо, лишь клокотал, испуская пары, самовар да шипела сковорода. Гульчачак зорко следила за тем, чтобы чашки родственников не пустовали, тотчас наполняла их вновь.

Начались разговоры. Но, поскольку говорили тихо, Загида ничего не поняла. Внезапно тишина взорвалась громким смехом. Смеялись все  –  отец, мать, дети. Загида смотрела на них с завистью. Прошло несколько часов, а чаепитию и смеху в саду не было конца. Но вот даже самовар, похоже, устал, огонь в нём погас.

Счастье, радость семьи с отцом, матерью, детьми ободрили Загиду, заставили забыть о своих невзгодах. Она вышла на улицу и, поговорив немного со знакомыми соседями, весело зашагала к морю.

После моря зашла в сосновый лес. Когда вернулась домой, уже вечерело, и они с мадам Марикой сели ужинать. Потом Загида пошла к себе, чтобы, вытянувшись на диване, отдохнуть немного. Оказалось, что соседи снова собрались в саду. Разница была в том, что помимо знакомых ей членов семейства за столом сидела ещё одна семья со своими детьми. Снова шумел и пыхтел самовар, чашки беспрерывно наполнялись чаем… В этот раз не было ни газовой плиты, ни мучного угощения. Стол ломился от множества разнообразных изделий из теста.

Загида, не зажигая огня, расположилась возле окна. При свете электрических ламп, подвешенных на ветвях деревьев, ей всё было хорошо видно. Удобно устроившись, она продолжала наблюдение. Ей почему-то было очень интересно знать об этой семье всё. Казалось, из разговоров незнакомых людей ей откроется нечто очень важное, совершенно необходимое ей в жизни, и она не отходила от окна ни на шаг. Но в саду звучали лишь приглушённые голоса, словно беседующие договорились что-то утаить от Загиды. Опустевшие чашки между тем наполнялись вновь и вновь.

Вот подросток сбегал в дом и вынес гитару. Отец стал наигрывать мелодию, незнакомую Загиде. При повторе гости подхватили её. Песня не была похожа ни на турецкую, ни на французскую. Загида вся обратилась в слух, силясь понять, о чём поют, но до неё доносились лишь отдельные искажённые турецкие слова.

Дети хором пели припев. Получалось довольно стройно и мило. Бей заиграл другую мелодию. Хозяйка с гостьей исполнили её дуэтом. Зазвучала плясовая. Две девочки и два мальчика приготовились плясать. Взрослые стали хлопать в ладоши и петь: «Бас, кызым[13], Апипа…». Гитара прибавила темп. Куплеты в исполнении певцов тоже зазвучали споро.

Загиде удалось запомнить лишь несколько слов. Маленький мальчик продекламировал стихи. Взрослые хлопали в ладоши, говоря: «Машалла! Молодец!». Потом дети пели вместе, построившись, как на сцене. Наконец инженер-эфенде сам исполнил протяжную и сложную для исполнения песню. Голос его дрожал от волнения, и душа, казалось, обливается слезами. Он пел с большим чувством, и песня его летела далеко-далеко. Загида не могла знать, что в синей дали поднимаются родные его Уральские горы, широко разлились воды великой Идели. Он словно хотел, чтобы голос его услышали мать и отец, весь его далёкий край. Помолчав, словно ожидая ответного отзвука с родины, инженер запел другую столь же протяжную песню. Гости слушали его с великим волнением.

Песня, от которой сжималось сердце и навёртывались на глаза слёзы, погрузила Загиду в печаль. Ей хотелось запомнить хотя бы небольшой фрагмент этой необыкновенной мелодии, однако, кроме слов «кара урман, кара урман», она ничего не могла запомнить  –  ни одной ноты, ни единого слова!

Загида почувствовала усталость от избытка впечатлений сегодняшнего дня, но не могла найти силы, чтобы оторвать себя от кресла, переключить внимание на что-то другое.

Гости наконец стали прощаться. Дети пошли в дом. Лампы погасли. Загида без сил упала на кровать и вскоре забылась сном. Но полученные за день впечатления не оставляли её  –  всю ночь снились самые разнообразные сны. Являлись то бабушка, то мать с детьми и все пели хором. То «Кара урман» повторят много раз, то спляшут «Апипу»[14].