И в это время до нее донесся странный звук. Он шел с той стороны, где ручей исчезал в кустах. То был стон – не стон, зов – не зов, тихий, жалобный, едва слышный. Возник и пропал. Маша, прижав сына к груди, настороженно смотрела туда, где явно находилось живое существо. Зверь? Нет, скорее человек. А, может, показалось? Стояла тишина. Предзакатная лесная тишина. Наверное, все-таки померещилось. Слава богу! Но звук повторился. Похоже было, что кто-то подавал голос: «А-а-а!» Но очень слабо, еле-еле. Будто пытался дать знать о себе, но не хватало силенок. У Маши гулко заколотилось сердце. «Господи! Что это? В такой глуши!» Опустила сына на одеяло, снова надела брюки, ботинки, парусиновую куртку, взяла ребенка на руки и, тихо ступая, пошла вдоль ручья, но чуть сторонкой, обходя густые заросли кустарника и крапивы. Метров через пятьдесят снова услышала тихое «а-а-а», но уже отчетливее. По интонации голоса кто-то определенно давал знать о себе. Явная немощь, улавливаемая в зове, придала Маше смелость. Она уже увереннее отправилась дальше, крепче прижимая к себе Мишку. А тот все улыбался, пытался ручками достать ее лицо, ее волосы, спадавшие на лоб.
То, что увидела она, заставила ее содрогнуться. Рядом с шалашом из еловых лапников, почти у самого ручья лежал на спине военный, судя по портупее, командир. В правой руке он держал солдатскую кружку. Лицо заросло густой светло-грязной щетиной. Левая нога была без штанины, но обута в сапог. Чуть выше колена чернела широкая грязная повязка. От служивого исходил сильный запах немытого тела и гноя. Он с мольбой смотрел на остановившуюся Машу. Она проворно положила сына на траву, опустилась на колени перед раненым. По петлицам узнала – старший лейтенант. Промелькнуло: «Как Вася». Комок застрял в горле.
– Что случилось? Как вы оказались здесь, в глухомани? Почему одни?
Он молчал, не отрываясь, смотрел на нее, из его глаз потекли слезы.
– Вы не можете говорить?
– Могу, – еле слышно произнес он.
Снова наступило молчание. По его лицу было видно, что он силится что-то сказать, но, видимо, ему не хватало на это сил или его мучили боли. Наконец, он едва слышно произнес:
– Я умираю… Рана… на ноге… Видать, гангрена… Гниет она… Полна червей… Не емши… много… дней… Много… Вот только вода, – он шевельнул рукой с кружкой.
Помолчал. Вытер свободной рукой глаза. Собрался с силами и продолжил:
– Воевали… Окружение… Пробивались… Рана… от большого… осколка. Бойцы тащили… моего взвода… Здесь… я приказал… пристрелить меня. Они… отказались. Приказал больше не тащить… оставить… меня здесь. У воды… Они сами… сильно… отощали… Без харча… много дней. Хотел… сам застрелиться… Духу… не хватило… Вот… теперь… умираю… как… недобитый… зверь… Прости, сестричка… что… потревожил… Услышал… голоса… детский… женщины… Людей… хотелось… увидеть напоследок, – и он закрыл глаза.
Маша вытащила из ножен нож, разрезала узел на повязке, развернула грязное тряпье, которое когда-то считалось бинтом. Рана была огромной. Увесистым осколком выше колена срезало часть бедра величиной с чайное блюдце. «Хорошо, что спереди, нет здесь ни связок, ни артерии», – подумалось машинально. Она сняла сапог и остаток штанины, прощупала ногу от паха до ступни. Не было и намека на гангрену. Только вокруг раны на коже просматривалось покраснение. Температура тела нормальная. Рана гноилась. Но она кишела личинками мух. Это хорошо. Это его спасение. Так почему же он такой слабый? И вдруг ее осенило.
– Вы сколько дней здесь лежите?
– Десять или… Не знаю точно…
– И все эти дни не ели?
Он отрицательно покачал головой. Потом добавил:
– И еще… несколько дней… до этого.
Ясно, если он не умирал, то сильно ослабел от голода. Решение пришло мгновенно. Она сняла с себя парусиновую куртку, сбросила лифчик, присела к нему с левой стороны, повернулась к нему, сколько могла, правой рукой схватила раненого за шею, подняла его голову и приставила его рот к соску.
– Пей, – скомандовала она, – соси, не стесняйся, – а левой рукой надавила на грудь. Молоко закапало и упало ему на губы. Он машинально облизал их. Старлей, почувствовав давно забытый вкус, плотно приложился к груди, щеки его заработали. Он открыл глаза.
– Пей, не стесняйся! – еще раз подбодрила его. Но он так впился, что ей стало больно.
– Не так сильно, потише, а то мне больно. Вот так, еще нежнее, – дирижировала она.
Она знала, что молока у нее мало: только что покормила ребенка. Надежда была на то, что у нее всегда оставался запас, и она обязательно сцеживала излишек. Конечно, он для взрослого мужика – капля, но сейчас и капля для него спасительна. Через час-другой сварит какой-нибудь супчик. Она отняла грудь, убедилась, что она пуста, прилегла с другой стороны, дала ему другую грудь. Маша, глядя на заросшее, грязное чужое лицо, усердно работающее губами, вспомнила другую голову, родную, любимую, которая порой вот так же прикладывалась к ее соскам по ночам, произнося одну и ту же фразу: «Надо помочь сцедить лишнее молоко». В процессе такого «сцеживания» ее бросало в дрожь, потом наступало блаженство, которое достигало высшей своей точки в последующих крепких объятиях. А сейчас она не испытывала ничего, кроме чувства удовлетворения от того, что помогает человеку, попавшему в беду. Заметила, что на его лбу появилась испарина, щеки, там, где они не были покрыты щетиной, слегка порозовели. Почувствовав, что грудь опустела, Маша поднялась.
– Через часок-другой я приготовлю супчик. Раньше нельзя. Очень опасно. Надо потерпеть. А потом постепенно войдем в норму. – Спросила: – Как тебя звать?
– Николай… Коля.
– Меня Маша. Вот что Коля. Рана у тебя хорошая. Сама я медсестра. Окончила медучилище. Никакой гангрены даже и близко нет. Больше того, рана твоя заживает. А что там копошится в ней, это не черви, это личинки мух, иначе опарыши. Ты ловил когда-нибудь рыбу?
Он кивнул.
– А на опарыша?
Он кивнул, и что-то наподобие улыбки мелькнуло у него на лице: может быть, вспомнились безмятежные довоенные дни.
– Ну вот видишь, была бы сейчас удочка и речка побольше нашей, – она кивнула на ручей, – мы бы имели собственный рыбий корм. Сидели бы на бережку, брали бы опарыши прямо из твоей раны и забрасывали удочку, – Маша рассмеялась. Заулыбался и старший лейтенант. Приняв крошечную дозу съестного, полуживой голодный организм начал восстанавливать свои душевные силы, пока душевные, а они – залог телесной мочи.
Неожиданно она сама ощутила сильный голод. Ничего неожиданного в том не было. Как позавтракала утром, с тех пор в рту – ни маковой росинки. Так захотелось есть, что у нее стали дрожать руки, появилась слабость в ногах. «Нет, так дело не пойдет, – размышляла она, разжигая костер. – В полдень надо хоть сухарик-другой погрызть. Такая экономия может мне выйти боком. Уж больно груз для меня велик. Кабы не сломаться». Начала варить гречневую кашу. Опять каша! А что еще? Завтра утром сварит горох, не забыть замочить его. Сняв кастрюльку с кашей, ушла с ней за кусты, чтобы не мучить – не дразнить раненого. Все же не вытерпела, вернулась к ранцу, вытащила кусок сахара, подошла к Николаю и вручила со словами: «Только соси, медленно, можешь даже лизать, еще лучше.» Взяла его солдатскую кружку, возвратилась к костру, налила чаю, передала больному. И только после этого, все еще в кустах, спокойно и не торопясь принялась за ужин. Доедая кашу и запивая ее сладким чаем, Маша прикидывала, чем кормить старшего лейтенанта. Нужен бульон, супчик, какая-нибудь любая жидкость, заправленная чем-то съедобным, но протертым, перемолотым, процеженным, калорийным, но не очень. Откуда взять такое диетическое блюдо в лесу? Вдруг вспомнила о тушенке, говяжьей тушенке. Вот неплохая стряпня для дистрофика в наших условиях! Сливаем жидкость из банки, какая есть, откладывая весь жир, смешиваем с водой, предварительно проварив в ней молоденькие грибы и крапиву, удаляем их, получаем идеальный питательный бульон. Можно размочить и сильно размять маленький кусочек черного сухаря без корочки. Молодец! Похвалила сама себя Маша.
