– Я думаю, – ответил, смеясь, танкист, – поступить в соответствии с рекомендациями военного коменданта города Барановичи – посодействовать в ее движении на восток. В данном случае лучшая для нее помощь – отпустить на все четыре стороны.

– Согласен, – поддержал танкиста комендант и обратился к ефрейтору-жандарму: – Помогите ей собрать вещи, отведите в зал ожидания и отпустите, когда закончится комендантский час. Да, и не забудьте показать ей дорогу на Москву, – эти последние слова снова вызвали смех. – Протокол о задержании оставьте у меня.

Когда переходили в пустой зал ожидания, уже рассветало. Ефрейтор был предельно вежлив, но с его лица не сходила ухмылка. Нож он вернул. Маша покормила проснувшегося сына, еще раз переложила вещи и продукты. Вскоре снова появился жандарм, жестом показал на выход, проводил до привокзальной площади и обозначил, куда идти на Москву. Взвалив на себя тяжеленный ранец, взяв на руки сына, она пошла в указанном направлении. Орша была безлюдна. Миновала окраину. Ее никто не остановил. Впереди лежала дорога на Смоленск и далее на Москву.

Она шла без остановки несколько часов – подальше от Орши, где натерпелась столько страхов. В пути чередовала – сын на руках, полный ранец на спине. Сын за спиной, часть груза, две сумки – в руках. Но все равно быстро уставала: груз для нее был слишком велик. Приходилось частенько останавливаться и плюхаться на обочину. Дорога, разбитая основательно и окутанная клубами пыли, была забита грузовиками с солдатами. По обочинам валялись разбитые советские танки, пушки, автомобили, перевернутые повозки. Людей встречалось мало. Деревни пугали своим полным безлюдьем, даже собак не было слышно. Никто ее не останавливал, не спрашивал документов, не пытался заговорить. Так она шла и шла, уже с трудом передвигая ноги. Наконец почувствовала, что сейчас упадет. Шутка ли! Такую тяжесть тащить на себе, не спать почти всю ночь и не есть со вчерашнего вечера! Не снимая ранца, присела у края дороги в тени старой березы, прислонилась к толстому стволу. И мгновенно заснула. Сын, устроенный на ее коленях и прижатый к животу, тоже крепко спал.

Проснулась Маша от кряхтенья и елозонья Мишки. Сколько она поспала, не представляла себе. Но судя по тому, что солнце перешло зенит, продрыхала она немало. Ребятенок, как всегда, норовил высвободить ручки. Если это ему не удавалось, обычно начинал хныкать. Раньше он подавал голос, только когда хотел есть. Наедался и снова засыпал. Теперь он начинал иногда буянить сразу после того, как пробуждался. И требовал к себе внимания. Но прежде хотелось свободы, и он прикладывал все свои силёнки, чтобы опростать сначала руки, а потом и ноги. Позже Маша сделала для себя интересное открытие: если держать ручки дитяти вольными, он, проснувшись, никогда не капризничает. Играет сам с собой, смеется, издает понятные ему только звуки. И лишь когда ему, видимо, надоедает быть одному или наступает пора завтрака – обеда – ужина, включает свою сирену – плач. Уяснив такую закономерность, она позже стала чаще укладывать сына в мешок совсем голеньким. Только между ног подвязывала пеленку. Чтобы не сгорел на солнце, надевала на него легкую светлую распашонку, а голову покрывала белой косынкой. В таком положении Мишка чувствовал себя прекрасно.

За время сна Машу никто не побеспокоил. Перейдя кювет, она вошла в лес, углубилась – подальше от дороги. Намеревалась, накормив ребенка, развести костер и приготовить что-нибудь горячее и плотное. Но так сильно захотела есть, что, махнув на все, спешно вынула из ранца оставшиеся яйца, лепешки, репу, отрезала увесистый кусок сала и, запивая водой из солдатской фляжки, слопало все, как говорится, в один присест. Съев, ощутила неистребимое желание вкусить еще. Испуганно подумала: «Боже, если так помногу жрать, то харчей хватит ненадолго.» Решив перетерпеть, расстелила одеяло, положила на него, полностью распеленав, сына, который продолжал бодрствовать и играть сам с собой, повесила сушить мокрые пеленки, механически отметив про себя, что свежих осталось очень мало, уже пора затевать постирушки. Мелькнуло: «При первой же речке». Достала нитки, иголку, запасные пуговицы, привела в порядок вязаную кофточку, разорванную скотом-немцем.

В лесу было хорошо, прохладно, комары особо не досаждали, после сенокосной поры их становилось заметно меньше. Вспомнив немецкого танкиста и его расквашенный нос, удовлетворенно хмыкнула, мысленно поблагодарила дядю Петю за мужские штаны и за портупею, которые ее здорово выручили при нападении насильника. Прилегла, притянула к себе Мишку, поиграла с ним, поговорила. Глянув сквозь листву на солнце, она подумала, что хватит нежиться, пора идти, а то с такими темпами ей до холодов не добраться до Москвы. Собрав и уложив пожитки, снова двинулась в путь.

… Уже почти при выходе из большого села ее остановил молодой полицай лет двадцати пяти, белобрысый, розовощекий, побритый, с тонкими светлыми усами, с нарукавной повязкой, но без оружия. Смотрел начальственно. Потребовал документы. Мишка был на руках, спал, она положила его на обочину дороги, достала из заднего кармана советский паспорт. Полицай полистал его, заглянул в раздел, где значится прописка, спросил: «Что, из самих Барановичей топаешь?» Она кивнула головой. «Куда?» Сказала, что в Смоленск, там ее родители.

– Вот что, мать, – развязно заявил он, – советский паспорт – уже не документ. Советской власти больше нет. У тебя есть аусвайс? – она отрицательно покачала головой. – Ну вот видишь, ты незаконно передвигаешься по немецкой территории. Придется тебя забрать и допросить.

Маша похолодела. Она не стала показывать ему разрешение на выезд, справедливо полагая, что тот не знает немецкий. Пришлось лезть в карман за «папиром». Полицай разглядывал документ, что называется, как баран новые ворота. Он и так, и эдак вертел его и, наконец, спросил: «Что это?»

– Это разрешение на выезд из города Барановичи и на прохождение по оккупированной территории, – Мишка подал голос, и она взяла его на руки…

– А может, это фальшивка? – усомнился полицай.

– Как это фальшивка! Смотри, там печать военной комендатуры и подпись военного коменданта.

– Не знаю, не знаю, мать, надо разбираться, – он продолжал вертеть в руках бумажку, подозрительно поглядывая на Машу. – Вот что, пошли-ка в полицейский участок.

У нее подкосись ноги. Она испуганно смотрела на полицая, не зная, что ей предпринять. Вдруг увидела, что из центра села в их сторону едет немецкий грузовик без солдат. Когда машина приблизилась к ним, Маша выскочила на середину дороги и, прижимая одной рукой сына к груди, другой замахала. Автомобиль остановился. Кузов его был заполнен какими-то ящиками, в кабине сидело трое.

– Что случилось? – спросил по-немецки шофер, высунувшись из открытого окна.

Маша, вырвав разрешение из рук полицая, пытаясь использовать свой крайне скудный запас немецких слов и выражений, с помощью жестов начала объяснять солдатам, что этот с повязкой не пускает ее и говорит, что «папир ист фальш». Водитель доброжелательно дал понять ей, чтобы она передала ему «папир». Сначала он бегло пробежал его глазами, заулыбался, потом что-то сказал своим напарникам. Судя по всему, предложил им послушать, что написано в документе, и стал громко читать. Как только он произнес последнюю фразу, раздался дружный хохот. Когда он поутих, один из пассажиров, видимо, попросил прочитать еще раз. На это раз солдатский гогот оказался столь оглушительным, что из соседних изб повозникали бабки с детками. Когда немцы успокоились, они о чем-то коротко переговорили между собой. Шофер вышел из кабины, улыбаясь и протирая глаза носовым платком, вернул Маше «папир», похлопал ее слегка по плечу, подошел к полицаю, схватил его за шею, пригнул к земле и, отойдя на несколько шагов, разбежался и пнул того сапогом в зад. Полицай свалился в кювет и в ожидании худшего лежал, не шевелясь. Немец предложил подвезти ее, помог ей взобраться на кузов, передал ей ребенка и ранец. Грузовик тронулся с места, оставляя позади себя изумленных бабуль, ставших невольными свидетелями позора и унижения их односельчанина. «Господи, опять пронесло, – промелькнула в голове Маши. – Нет, наверное, все-таки я в рубашке родилась.» Вспомнив, как хохотали немцы, снова задалась вопросом: «Что же, интересно, такое написано в разрешении? Кто ни читает, все ржут». Размышляя над опасным происшествием, решила обходить большие села. Часа через два, покрыв изрядное расстояние, грузовик повернул направо, остановился, и шофер, все еще улыбаясь, дал ей понять, что надо сходить, принял у нее ребенка и ранец, на прощание сказал, смеясь: «Будем ждать вас в Москве» и помахал рукой. С востока доносился отдаленный грохот взрывов. В той стороне скорее всего находился Смоленск. Там шли бои. Маша свернул налево на грунтовую дорогу, намереваясь обойти район сражений. Проселок сначала повел ее на север, потом повернул чуть на восток. Пройдя несколько часов, углубилась в лес, где устроилась на ночлег.