Фильм «Жюль и Джим», при первом просмотре стал для меня культурным шоком. Чувства принимали фильм, разум отталкивал. Только позже, когда осознал, что фильм требует от зрителей непременного отказа от моральных догм, не столько сочувствия, сколько соучастия, внутренней раскрепощённости, даже улыбки, фильм стал для меня откровением.

В этом откровении не было мучительных вопросов «Анны Карениной», только снисходительная улыбка в адрес двух мужчин, которые растерялись при встрече с женщиной, более свободной, чем они.

В этом откровении была и снисходительная улыбка в адрес самого себя, «снисходительная», потому что я был (и, увы, остаюсь), таким же зажатым, таким же закомплексованным, как они. Нет, много больше, в какие-то моменты, они, двое мужчин, могли оставаться непринуждёнными, раскованными, меня, в подобных ситуациях, разрывали бы комплексы, не хватило бы сил даже на улыбку.

Ничего удивительного, не во Франции жил, живу, в стране с иными нравами и иными правилами жизни. Откуда взяться внутренней свободе, тем более в таких деликатных вопросах. Многие мои предрассудки никуда не делись, и после просмотра, и после понимания, и после «снисхождения»

Так и остались со мной и во мне.

Наверно вся книга в целом, и настоящий опус в частности, не просто попытка рассказать другим о том, что знаю, что чувствую, что пережил за долгую жизнь, но и попытка терапии самого себя. Если перефразировать Антона Чехова[92], попытка по капле выдавливать из себя свои предрассудки.[93]

По мере того, как фильм «Жюль и Джим» стал прорастать во мне, я стал понимать, мыслями, чувствами, подкоркой, что если не заклиниваться на догме «один мужчина – одна женщина», вполне счастливыми могут быть и «двое мужчин и одна женщина».

…о треугольнике «две женщины – мужчина», чуть позже, в связи с фильмом Трюффо «Две англичанка и «Континент»[94]…

Главное, чтобы мужчины (в меньшей степени, женщина) могли преодолеть в себе собственнические инстинкты («мой», «моя»), чтобы не было в этом треугольнике «отчаянных страстей» (как в «Кармен»[95] или в «Анне Карениной), может быть, самую малость, – всё-таки мужчина и женщина, не полная бесполость – только самую малость, чтобы всем троим было легко и покойно.

Другой вопрос, что подобный треугольник не может быть долговечен, «невыносимая тяжесть бытия»[96], рано или поздно ворвётся в него, и всё разрушит. Но мгновение есть мгновение, из него соткана жизнь, если это не мельтешение, а мгновение полноты жизни, мгновение божественного покоя.

Сделаю на этом особый акцент.

Божественный покой совершенно не означает отказ от земных удовольствий, как считают многие религиозные мыслители. Демаркация полноты и пустоты

…речь не идёт о «пустоте» в древнекитайском смысле[97]…

не проходит через отрешённость от всего земного.

На мой взгляд, без полноты мгновения божественный покой теряет свой смысл, рано или поздно приводит к фанатизму.

А полнота мгновения насыщается культурой, в данном случае, французской культурой, или, если говорить более дерзко, французским духом.

Было бы наивно пытаться разгадать французский дух, но позволю себе только несколько штрихов, чтобы лучше понять Трюффо и его фильм «Жюль и Джим».

Во-первых, импрессионизм. Всё преходящее красиво. Даже дуб, если рисовать его несколько раз в день, выявит свою изменчивость. Каждый раз всё тот же дуб, но каждый раз другой. Отсюда печаль преходящего. Хрупкость как достоинство. Нежность отношения как выражение этой хрупкости.

Подробнее об импрессионизме чуть позже.

Далее. Стремление понять женщину, более, чем в какой-либо другой культуре.

Мадам Бовари это я[98] могут сказать о своих героинях многие французский писатели. Прежде всего, М. Стендаль[99], Г. Мопассан[100], М. Пруст[101].

Как продолжение и развитие этого любовь по-французски. Принципиально отличается от того, что можно было бы назвать любовь по-испански: Кармен, фламенко[102], ритм, страсти, чёрно-красные цвета.

У французов другая цветовая гамма, ничего локального, оттенки зелёного, синего, жёлтого, оранжевого. Тонкая изящная игра, как продолжение цветовой гаммы. Ничего статичного, только преходящие настроения, только переходы чувств. Игра, шалость, лёгкая суета. Вообще лёгкость.

Для Трюффо и как француза, и как для художника, в центре любовных игр, прежде всего женщина, Она может оказаться разрушительной, но только потому, что мужчина не в состоянии её понять. Она для него непостижима.

Пока на этом поставим точку. Скорее многоточие.

Позволю себе поговорить об импрессионистах[104] чуть подробнее, ведь и они стали для меня откровением, и они продолжают прорастать во мне, и по-своему, размывают границу между искусством и жизнью. К роману, фильму прибавилась живопись, прибавился визуальный образ.

А нетерпеливый читатель, который считает, что достаточно знает об импрессионистах, вправе опустить эту часть.

Импрессионисты научили меня не только смотреть, видеть, но и со-переживать и со-чувствовать

…уберём из этих слов чувствительные коннотации…

окружающему миру, который по определению постоянно меняется, постоянно не равен самому себе.

Кто знает, этот предмет, на который сейчас смотрю, бутылка, стакан, или вид из окна отеля на Тбилиси подо мною (24 октября 2015 года), крыши, крыши, улочка петляет вниз, прямо к памятнику Руставели[105], спуститься можно за десять минут, попробуй подняться, кто знает, эта бутылка, этот стакан, эта улочка, этот город, – каковы на самом деле, и есть ли они вообще, не означает ли они «есть» только то, что подсказывают моя голова и мои чувства.

Даже физики[106] стали сомневаться в том «что означает «есть»?», ведь это «есть» живёт доли секунды, не успев обнаружить себя, исчезает, перетекает, растворяется.

После того, как с помощью своего сверхчувствительно оборудования[107], физики смогли погрузиться в микромир, в глубины атома, даже обнаружили таинственную частицу[108], из которой многое состоит, но которая неизвестно когда и откуда возникает, когда и куда исчезает, стоит задуматься и нам, далеко не физикам. В глубинах этих предметах, до которых можно дотронуться, понюхать, попробовать на вкус, спрятаны таинственные микромиры, до которых не дотронуться, не понюхать, не попробовать на вкус, поэтому не стоит торопиться утверждать вот «это», вот «то», стакан, крыша, бутылка, улица, город.

А всё, на мой взгляд, началось с импрессионистов.

Они предвосхитили физиков.

Они предвосхитили многое, что позже закрепилось в культуре XX века.