О том же, наверно, подумал и Чермных, который раздвинул толпу и вплотную подошел к парню, заслонив его от женщин.
– Дать ему по шее! – требовали злые женские голоса. – И пусть вывернет карманы! Пусть покажет, что взял! Нечего косить под немого или дурачка!
Чермных негромко приказал парню:
– Ну-ка, показывай, что у тебя в карманах…
Когда тот послушно выгреб пачки купюр, и в толпе ахнули.
– Это он украл,– догадался кто-то. – Лилия Витальевна, посмотрите, это ваши? Да где же она? Где Лилия Витальевна? Её здесь нет! У себя в кабинете она, что ли? Не случилось ли что с ней? – наперебой, испуганно закричали бабы.
– Кто-то побежал искать Лоскутову. Через минуту из коридора донёсся истошный бабий крик:
– Лилия Витальевна убита! Зарезана-а-а!
Парня с понурой головой, спрятавшего глаза от яростных взглядов толпы и яркого света люминесцентных ламп, развернуло точно пружиной навстречу устремлённым на него взорам. Негромко, но с отчаянной решимостью, заклиная каждого взглядом своих карих глаз, он проговорил:
– Я не убивал. Слышите? Не убивал!
К нему подскочил рыжий арендатор Шаев и вывернул его карманы, а когда обнаружил нож, не сдержался: коротко размахнувшись, он сильно ударил парня кулаком по лицу. Удар оказался хрястким, хорошо слышным даже на другом конце фойе. Парня швырнуло на витрину, однако он не разбил ее закаленное стекло и удержался на ногах. Шаев с досадой обернулся к толпе:
– Ну чего ждёте? Вызывайте милицию!
4
Уже через неделю после гибели Лоскутовой «Надежда» развалилась. Чермных нового директора назначать не стал. Протомившись несколько дней без дела, все женщины согласились на предложение, переданное из конторы Чермных Ларисой Крохмаль: написать заявления о расчёте, чтобы наверняка и поскорее получить свою задержанную за два-три месяца зарплату. Вместе со всеми рассчитался и Шарков. Он вернулся к занятию, которым промышлял раньше, – к частному извозу. Это был плохой, ненадёжный заработок, не возмещавший износ машины, но выбора не было.
Однажды в разъездах по городу, притормозив перед светофором на перекрёстке в центре города, Шарков машинально бросил взгляд на тротуар и заметил неторопливо шагавшего Дмитрия Каморина, своего бывшего соседа, которого не встречал уже лет десять. Несмотря на шестнадцать лет разницы в возрасте, они когда-то раза три ходили вместе на рыбалку и с тех пор сохраняли дружеские чувства. Почему-то (может быть, оттого, что у него было скверно на душе) Шарков поспешно опустил стекло и негромко позвал:
– Диман!
Каморин недоуменно пошарил взглядом вокруг себя. Отчуждённое удивление сменилось на его лице застенчиво-радостной улыбкой, когда он разглядел и узнал Шаркова.
– Константин! А я думал: ты всё ещё в Норильске!
– Да я уже пять лет, как вернулся! Садись, подвезу!
– Как же раньше нам не пришлось встретиться?
– Да вот так. Выходит: Ордатов – не такой уж и маленький городишко.
Каморин послушно сел в машину рядом с Шарковым, растерянно, с любопытством всматриваясь в старшего товарища, которого когда-то, будучи пацаном, обожал. Затем, после нескольких мгновений изучения пристальным взглядом, выдавил из себя короткий, сухой смешок, точно поперхнулся:
– Ха-ха! Вот странно: точно вчера ещё мы жили в одном подъезде! Увидел тебя и почувствовал: все пережитое и нажитое – шелуха, а по сути каким я был пацаном, таким и остался.
– Наверно, ближе к концу жизни это впечатление от нашей встречи будет ещё разительнее…
– Ты кем сейчас?
– Частный извозчик после того, как моя швейная фирма закрылась. Энергетиком не устроишься, а жить надо. А ты?
– А я по своей исторической специальности – в музее.
– Ха-ха! Работёнка, небось, – не бей лежачего. Куда тебе7
– Домой, по старому адресу – на Семашко.
– Не женился?
– Нет.
– Ну и дурак, – со спокойной, грубоватой фамильярностью заключил Шарков. – Всё нужно делать вовремя. А ты, наверно, всё мечтаешь о прекрасной даме…
– Я считаю нечестным и нелепым заводить семью, детей, то есть приводить в мир и ставить в зависимость от себя других людей, когда ещё не уяснил, для чего живу сам.
– Да? В самом деле так сложно? А я думал, ты повзрослел. Тебе навредило то, что ты не был в армии. Иначе смотрел бы на вещи проще. Женятся для удовольствия, а дети – необходимое приложение к нему. Стоит два года пожить в казарме, среди двух сотен молодых, постоянно голодных, мучимых вожделением, раздраженных скотов, для того, чтобы понять: человек – всего лишь двуногое животное, которому важнее всего пожрать, спариться и поспать.
– Ты сам не веришь в то, что говоришь, – сказал Каморин смущённо, чуть запальчиво. – Гедонистический идеал недостижим…
– Ну ты и чудак! – ухмыльнулся Шарков. – Причём здесь какой-то идеал, тем более гедонистический? Об этом позволительно говорить юнцам, а уж к тридцати-то годам пора понять, что жизнь может быть просто более или менее сносной. Еще Пушкин сказал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». В наших силах лишь сделать жизнь немного более приятной и разумной. Или ты считаешь это узким эгоизмом? Но посуди сам, как это странно получается: я, «эгоист», пекусь о благе дочки и жены, а ты, со всеми своими «идеалами», – только о своем собственном!
– Да не в идеалах дело, а в сомнении: нужно ли заводить семью и детей, когда и самому тяжёло, неуютно жить на свете? – признался Каморин смущённо.
– Да, жизнь на самом деле страшна, – вдруг согласился Шарков, помрачнев. – Как раз на днях нечто совсем кошмарное произошло в том самом «богоугодном заведении», где я работал. «Надежда» не просто крахнула – там убили директрису Лоскутову, которую я возил. Причем убили сразу после выкупа помещения ателья.
– Да что ты! – удивился Каморин. – Такие страсти в жалком заведении!
– Сначала все решили, что убил вор, который в тот вечер залез в ателье, как раз во время застолья по случаю выкупа помещения. Но оказалось, что убита она каким-то особым орудием, заточкой или шилом, а не тем ножом, который нашли у грабителя. Что самое ужасное, подозревать в убийстве Лоскутовой можно каждого, потому что её ненавидели все. Ну или почти все, мне-то не за что было ее ненавидеть: я не член товарищества и платила она мне аккуратно. А вот все бабы в ателье были на нее злы, потому что она много задолжала им по зарплате, да к тому же разоряла товарищество, где за каждой из старых работниц числился один процент уставного капитала. То есть она не просто недоплачивала бабам, но ещё и лишала их коллективной собственности и рабочих мест. Как раз в час убийства весь коллектив был в сборе, плюс арендаторы и владелец «Надежды» Чермных. У него тоже мог быть зуб на Лоскутову, потому что на собрании она вдруг стала артачиться, то ли притворно, то ли всерьёз. Она же играла роль заступницы коллектива, будто бы защищала «Надежду» от Чермных. В общем, всё было запутанно, потому что женщины склонны к отношениям любви-ненависти. Бабы в ателье одновременно ненавидели и обожали свою директрису.
– Ручаюсь, что не только они, но и ты восхищался этой змеей подколодной!
– Как странно, что тебе пришёл в голову именно этот образ! В ней на самом деле было что-то змеиное, что-то от Клеопатры, любительницы змей: гибкая фигура, черные подведённые глаза, струящийся шелк платья… Что-то театральное… И вот что любопытно, во время своего последнего застолья Лоскутова публично призналась в том, что ателье для неё, как театр. То есть она разыгрывает спектакль! И я тогда сразу подумал, что в «Надежде» события действительно развиваются по тщательно продуманному и жестокому сценарию!
– Такое не только у вас в «Надежде». Я тоже не раз думал о том, что каждый или почти каждый вокруг – актер, лицедей. Разве не все, с кем сводит нас жизнь, играют, мучаясь, какие-то роли? Где еще столько мифов и показухи, как в России?
– Это ты о чем?
– Да о том, что кругом ложь и показуха. И не оттого ли, что люди не умеют здесь жить разумно и радостно, просто для себя и своих близких? Это при том, что в глубине души каждый, конечно, хотел бы жить в своё удовольствие. Но здесь так нельзя, не положено, не дадут. Наш народ испокон веков стремится обрести смысл своего существования, воплощая странные грезы: то утвердить православный «Третий Рим», то построить на зависть и в пример всему миру «общество социальной справедливости». Люди вживаются в придуманные для них роли и привычно жертвуют собой ради химер, покорствуя своим начальникам и вождям. А эти начальники и вожди – всегда самые способные лицедеи, и именно поэтому становятся кумирами толпы! И почти все из них все-таки стараются получше устроиться не в будущей, а в нынешней, земной жизни. При этом так хорошо играют они роли заботливых пастырей для пасомых! Так мастерски подчиняют своему обаянию множество людей! Видимо, Лоскутова тоже была волчицей в овечьей шкуре. Пусть совершенно неизвестные за пределами своего круга, такие люди наделены недюжинными актерскими способностями и свои роли играют очень старательно и убедительно. Какие актёрские дарования скрыты во множестве неведомых миру офисов и контор!
