Она соскальзывает с него и целует в плечо, растянув губы в самой счастливой улыбке, которую он когда-либо видел на её лице. А случаев представлялось немало — хотя бы её прошлый день рождения. Отец подарил ей кобылицу, статную и белогривую. Уж как она заливалась смехом и хлопала в ладоши, как целовала каждого, кого встречала на пути!
Сейчас же она выглядит довольной, словно сытая кошка, уснувшая на солнышке, разве что не мурлычет. Пелена медленно сползает с глаз, и тёмное, едва освещённое окружение комнаты, небогатой, но обставленной вполне добротно, во всей своей резкости бьёт точно обухом по голове, отрезвляя. Он поворачивает голову набок — голубые глаза глядят из-под полуприкрытых век, сонные и радостные, и Ральф прогоняет все мрачные, лживые мысли и расслабляется, сплетая пальцы Беатрис со своими.
Вскоре она снова настойчиво прижимается к нему и смотрит томно, но всё так же невинно и кротко, как прежде. И он снова в плену, и снова забывает себя. Прижимает её к постели, влажная кожа прикасается к влажной коже, и поцелуи покрывают её тело, спускаются всё ниже, от родинок на шее к округлой маленькой груди, и ниже, к тёмным волосам под холмиком живота, к горошине промеж её ног. Привкус железа на языке должен вызывать отторжение, ведь человек — не зверь, но ему он не кажется неприятным. Беатрис стонет, то отрывисто, то тягуче, и от её голоса разум всё больше превращается в тягучую кашу.
Она кричит, выгибает спину, сжимая когда-то белые, отутюженные простыни в кулаках, и, затихнув, запускает пальцы ему в волосы и притягивает к себе, целует его во влажные губы, нисколько не смущаясь того, где они только что побывали.
— Пожалуйста… — шепчет она, смотрит глаза в глаза, и он не может воспротивиться. И всё же он вырывается из-под её чар ровно настолько, чтобы перевернуть её на живот. Он берёт её сзади, как самцы берут своих самок. Где-то на краю сознания последние крупицы здравого смысла, что остались в нём, кричат наперебой, что девочка не привыкла к такому, что все её знания — из фривольных книжек да болтовни служанок, но всякий разум окончательно покидает его, стоит услышать её стон, низкий, утробный, похожий на рычание. Она не получает удовольствия и на этот раз и всё же, бессильно лежащая на скомканных простынях, кажется совершенно удовлетворённой и вымотанной.
Под мягким одеялом, нежась в тёплых объятиях друг друга, они наслаждаются той крупицей счастья, что подарила им судьба. Ночь тиха, дом спит, и лишь луна, старая-добрая сводня, глядит на влюблённых с тёмного небосвода, соединяя их под своими тусклыми лучами. Беатрис, прикрыв глаза, бездумно водит тонкими пальчиками по груди Ральфа, задевая редкие волоски, а он, прикрыв глаза, неслышно плачет в ожидании следующего дня и крепко прижимает любимую к себе. Завтра будет чудовищным, но сегодня — сегодня ничего не случится. Луна не позволит свершиться злу.
*
Не все сказки имеют счастливый конец. А любовь, кажущаяся сказкой, и вовсе обречена на трагедию с самого начала, и неизвестно, какой финал для такой любви хуже — смерть или нарастающее снежным комом равнодушие. Но жизнь на то и жизнь — совладать с её ходом люди не властны. На то есть высшие силы, и лишь им дано вершить судьбы всего сущего. Конец же Ральфа и Беатрис был известен не только до их встречи, но и задолго до того, как они появились на свет: он — в Бирмингеме, в 1823 году, в семье аптекаря; она — на одиннадцать лет позже, в родовом имении в Дербишире. Погожим весенним днём, на тридцатом году жизни Ральф умирает от болезни сердца — сельский врач, пришедший слишком поздно, лишь пожимает плечами и приходит к выводу, что у покойного был врождённый порок.
Одинокая смерть вдали от родни, в чужом доме, где всего через пару часов должна состояться свадьба хозяйской дочери — конец весьма печальный, и всё же Ральф уходит спокойно, с едва заметной улыбкой на осунувшемся лице. Последние минуты его проходят рядом с Беатрис, с простоволосой Беатрис в костюме для верховой езды вместо вороха оборок и кружев, именуемых свадебным платьем. С Беатрис, которая выбрала его, слабого и отходящего в мир иной, вместо богатого молодого жениха, и предпочтёт свободу, стоит его сердцу остановиться.
Она горько рыдает, целует его холодные пальцы и умоляет простить, а ему всё равно — что её слёзы, что поцелуи, что просьбы. Главное — она здесь, рядом, такая живая, розовощёкая, похожая на младенцев с картин Рубенса. Рядом с ней смерть перестаёт пугать его и кажется не страшнее шуточной драки с друзьями, после которой хохочешь так громко, словно вовсе не чувствуешь боли от тумаков.
Ральф устало прикрывает глаза и тут же сотрясается от кашля, и Беатрис, забывая о том, что он болен и нуждается в покое, утыкается лбом в его плечо от бессилия. Слёзы стекают с её щёк и падают на его рубашку, мгновенно впитываясь в ткань. Она не видит лица Ральфа, исхудавшего за два месяца, не видит тусклых глаз, под которыми пролегли тёмные мешки, не видит побледневших губ, но чувствует, как ладонь ложится ей на затылок, и слышит, что он из последних сил шепчет:
— Мы снова вместе…
Беатрис отрывает лицо от его плеча, нежно целует в уголок губ и, точно молнией поражённая, мгновенно поднимает взгляд, переводя его на радостные, стремительно тускнеющие глаза и растянутые в ухмылке губы Ральфа.
*
Так и остался бы Бьорн среди волков, да только случилось то, чего никто не мог предугадать, то, что противно природе волков с глазами человечьими, но свойственно людям, глупым, смертным и суетящимся.
Влетел в зал один из молодых волков, рыжий и покрытый с ног до головы веснушками. Окинул он испуганным взглядом других волков и побежал к вождю и к Бьорну, расталкивая всех на ходу, а пока бежал, кричать стал что есть мочи:
— Вождь! Весенняя Ива ступила в мир смертных! Весенняя Ива умирает!
Застонал вождь устало и пробормотал себе под нос:
— Милостивая Луна, да за что же мне всё это?
А Бьорн тем временем уже мчался что было сил к границе лесов волчьего и человечьего вслед за рыжим волком. И вот видит — вдали виднеется чья-то фигура. Лежала она на земле неподвижно, и только стоны были слышны. То была Весенняя Ива, и впрямь она находилась за границей. Её чёрные волосы поседели, а гладкая кожа истончилась. Ни встать она не могла, ни рукой шелохнуть от боли, лишь вздрагивала редко и еле сдерживала крики. Никто из сбежавшихся волков за черту не переступил, и только Бьорн, отчаянный, влюблённый, не задумываясь ни на одно мгновение, перебежал на человеческую сторону и припал к земле, чтобы осторожно, точно величайшую драгоценность, поднять Весеннюю Иву на руки и отнести обратно в её мир. По глупости и наивности надеялся он, что стоит ей вернуться, как недуги покинут её тело и всё будет по-прежнему. Но не суждено было случиться чуду: притихла она, да только бледна осталась и неподвижна, как прежде.
— Зачем, Весенняя Ива?
— Ты ушёл бы… Я знаю, ты ушёл бы… — едва слышно прошептала она. Одинокая слеза скатилась по её исхудавшей щеке.
— Одного твоего слова хватило бы…
— Но не хватило и сотни. Не желала я силком тебя держать. Но правда в том, что моя душа умерла бы без тебя. Так лучше пусть умрёт тело.
— Нет! Закатное Солнце поможет тебе! Закатное Солнце! — позвал он волка, что знаком был со знахарским делом, да только всё без толку. Умерла Весенняя Ива на руках Бьорна, и долго плакал он над её телом, и умолял вернуться, и просил луну за неё.
— Луна, взываю к тебе! Пусть нет тебя сейчас на небесах, пусть спишь ты крепким сном, но ты ли не всемогуща? Так откликнись на мой зов! Не волк, не человек, но полузверь, взываю — верни её мне! Верни! Я готов заплатить любую цену, только верни!
Но луна не проронила ни слова. Освободили волки Бьорна от клятвы некогда данной, сняли с него оковы волчьи, и человеком он вновь сделался, да только не было ему покоя отныне без возлюбленной. И суждено было бы Бьорну скитаться по землям, не зная приюта и счастья. Да только бессмертная волчица без страха и сомнений ради свободы любимого жизнь отдала, и не смогла смерть забрать её навеки — откликнулась луна на зов Бьорна. Растворилась душа волчицы в воздухе, но обрела плоть снова, когда земля была в безраздельном владении ночи, и, когда пришло время, вновь она последовала за своим возлюбленным. И доброе любящее сердце Бьорна откликнулось на зов волчий, да только вновь опоздало. Так вот и бродят Бьорн-бродяга и волчица по белому свету, умирая и возрождаясь, всегда вместе и всегда порознь, разлучаемые смертью и соединяемые ею. Идут они днями и ночами, весной и осенью, вслед за дождями, ветрами и снегопадами, что ведут их в края далёкие — в те края, где обязательно обретут они своё последнее счастье.
