Стоял Бьорн один человек среди сотни волков, и не мог наглядеться, до того дивными казались ему эти создания, до того непохожими на обычных лесных хищников. Всё вокруг разглядывал Бьорн, точно ребёнок на празднике, а тем временем волки притихли, расступились, и перед бродягой оказался зрелый волк. Шерсть его была подёрнута сединой, а глаза выдавали мудрость веков. Вожаком он был в своей стае, и потому Бьорн уважительно склонил голову, прижав раскрытую ладонь к тому месту, где отчётливее всего был слышен стук его доброго сердца.
— Как посмел ты, чужак, ступить в наш лес? — провыл волк, да так, что Бьорн понял каждое его слово.
— Не хотел я гневить вас, да только страшно любопытно стало, отчего никто тропою этой не ходит.
— Было страшно любопытно, а станет просто страшно, ибо всякого, кто нарушит священный мир меж людьми и волками, ждёт смерть, — отчеканил вожак уставшим голосом. Не любил он проливать кровь понапрасну, да только закон был непреложен. Не было ходу смертному обратно, покуда стая не уверится в том, что сокроет он тайну о зверях волшебных.
— Да как же так? Я ведь зла вам не желаю и в лес ваш с миром пришёл!
— А коли зла не желаешь, так оставайся среди нас, стань одним из нас, как велит древний обычай, — выступила вперёд молодая волчица.
— Но ведь у меня там жизнь своя, человеческая… — попытался воспротивиться Бьорн.
— Да будет так: проживёшь подле нас девять полных лун. Коль выберешь нашу долю — будь волком, а уж мы примем тебя в стаю. Но коли человеком захочешь остаться, так не выть же тебе на луну, не есть мяса добычи и не любить волчицу. Согласен?
— Согласен.
Неспешно подошёл вожак к Бьорну, посмотрел ему в глаза сурово да с назиданием, и не успел Бьорн опомниться, как прихватил его волк за запястье, только рана неглубокая да нити слюны остались. И обратился Бьорн сам в волка, и вновь стал человеком, стоило лучам утреннего солнца коснуться земли, и обратились людьми все волки, что его окружали накануне. Не жалел он до поры до времени о решении своём, ибо привыкать к шкуре волчьей да законам местным хоть и тяжко было, да интересно — отличалась жизнь волка от жизни человека. Весь мир раскрылся перед ним в иных запах, цветах и звуках, весь мир преобразился.
Стая волков приняла его с опаской, и всё же учили они его по следу добычи ходить и охотиться, находить своих сородичей по запаху и ладить с собственным хвостом. Всем премудростям Бьорн внимал, но и запретам всем следовал. Как ни нравилось ему в стае, да только тянуло его домой, в мир человечий, а за уход волка в мир смертных и наказание — смерть.
Но с каждой ночью голод становился сильнее, а в полнолуние всё человеческое, что было в нём, засыпало крепким сном, и сдерживаться становилось невмоготу. Еле справлялся Бьорн с жаждой крови, но на помощь ему пришла та волчица, что заступилась за него. Полюбила она путника, полюбила за добрую человеческую душу, увидела она в нём силу и красоту, неведомую ей прежде. Каждую ночь убегала она с ним в лес и резвилась средь густых ветвей, где не видать было луны, и каждое полнолуние, когда животные ярость и жажда, незнакомые прежде, одолевали Бьорна, она давала ему свою лапу, и обгрызал он её до кости. Залечивались раны её, мясом покрывались кости, а зверь, в которого обращался Бьорн, засыпал, насытившись.
Смог Бьорн справиться с первым правилом. Обошёл он и второе, ибо плоть, отданная добровольно, не добыча, но жертва. Да только третье правило Бьорн нарушил — полюбил он волчицу в ответ, дороже всего на этом свете стала она для него. Но и оставаться он не мог. Наскучила ему жизнь среди волков, наскучили их обычаи. Тянуло его к жизни бродяжьей, вольной, в дальние земли да к свободе, но и любимую покинуть он не мог, не смел и не хотел.
И всё же решился он до последнего держаться и оставаться человеком, а уж там решить, волком оставаться или уходить.
И настало последнее полнолуние, а за ним и последний рассвет. И пришёл Бьорн к вожаку, и встал перед ним, и покаялся:
— Не знаю я, вожак, хочу ли остаться с вами или уйти обратно к людям. Дороги вы мне стали, да только тропинка манит меня, и зовёт, и дурманит обещаниями.
Старый волк прикрыл глаза и усталым голосом изрёк:
— Жертва помогла тебе соблюсти первое и второе правило, из-за жертвы ты нарушил третье. Не сдержал ты уговора, не верну я тебе человеческую жизнь.
Вздохнул Бьорн тяжко, да только в душе обрадовался, что не велено ему уходить, что остаться теперь должен здесь, в стае да с любимой.
— Твоя правда, вожак, и воле твоей я повинуюсь.
Так и остался Бьорн среди волков…
*
Ральф собирает свои немногочисленные пожитки — вещи, необходимые в пути, пару костюмов да бельё. Всё умещается в один чемодан, большой, но вполне подходящий для мужчины его комплекции; скрипка со смычком ложатся в обитый красным сукном футляр. Сегодня его рассчитали, ведь завтра у мисс Беатрис свадьба, и, конечно же, он может остаться на церемонию, любезно говорит её отец. Но уроки игры на скрипке, как он сам, наверняка, понимает, ей больше не понадобятся, ведь мисс Беатрис завтра покинет отчий дом, став маленькой леди в богатом доме. От одной только мысли об этом сердце Ральфа разрывается в клочья.
Он складывает одежду и, пребывая в беспамятстве от безнадёжности их с Беатрис положения, не замечает, как на цыпочках подкрадывается сзади бесшумная тень. Боясь потревожить гнетущую тишину неловким словом, тень не находит лучшего решения, чем положить голову Ральфу на левое плечо и обхватить сзади в объятиях. Удавами обвиваются руки вокруг него, медленно сжимают сильными мышцами под гладкой полупрозрачной в неверном свете тлеющих свечей кожей, сквозь которую вот-вот проглянут чешуйчатые узоры. Дыхание щекочет его шею и дурманит, сжигает изнутри. Близость Беатрис не дарит наслаждения, но точно наждаком по душе проходится, шлифуя камень для его надгробия.
Но стоит обернуться — и её взгляд, полный высказанных и умолчанных клятв, боли от выбора, который она так и не сделала — всё ещё не сделала! — пленят его, затягивают в самую зыбкую трясину, и отныне всё для него становится кончено. Глядя ей в глаза, усыпляющие, навевающие покой на его мятущуюся душу, он прощает её — прощает за слабость, за трусость, как она простила его за бедность и показное равнодушие.
Беатрис прикасается к нему, неловко разглаживает лацканы его пиджака, робко отводит взгляд, как никогда прежде, и Ральф понимает, к чему она клонит, видит, ради чего пришла, и стоит ей попытаться объясниться, как он прикладывает палец ей к губам. Он ненавидит её — за то, что мучает, и себя — за то, что поддаётся, как марионетка волочит ноги за своей хозяйкой. Но не обижается: всего лишь любит, и обожает, и проклинает, и хочет сбежать, и хочет остаться здесь, рядом с ней навсегда, и будь что будет. И когда она целует подушечку прижатого к губам пальца, Ральфу хочется вопить — не от страсти, но от дикой боли, будто неведомая сила разрывает его, четвертует, тянет из сторону в сторону, по кусочкам вырезает из него душу. Разбитый, жалкий, ведомый на смерть, он идёт туда, куда она укажет, хоть до края света, хоть до девятого круга ада, но путь их куда короче. Ложе, которому никогда не стать брачным, по нелепой случайности (имя которой хозяйская щедрость) способное уместить двух людей, принимает их в свои сети и обещает наслаждение, точно мадам в доме терпимости, от вульгарной улыбки которой любому человеку с чистой совестью становится не по себе. Но Беатрис смотрит, как смотрела прежде, а теперь ещё и усыпляет.
Всё её смущение осталось за пределами кровати. Она неопытна, но седлает его бёдра и принимает в себя так, словно замужем по меньшей мере год, и мужское тело не представляет для неё никакой тайны. Сквозь пелену перед глазами он замечает, как сморщен от боли её нос, как сжаты веки, как смяты простыни под её руками, и чувствует, что темп нарастает, не прекращается, не прерывается ни на миг, и от того ему начинает казаться, что каждым резким, быстрым движением она наказывает себя, изводит за то, что завтра её свадьба с каким-то женихом, имени которого она сейчас и не вспомнит, а тот, кто для неё милее всех, неминуемо станет лишь тенью из прошлого. От этих мыслей на душе у него становится до того мерзко, что момент наивысшего наслаждения он встречает чувством стыда и желанием прикрыть своё окровавленное мужское естество.
