— Ваше темнейшество, может уже перейдём от слов к делу?

На смену игривому тону и развалившейся сказочке про злого волшебника, требующего плату с бедняжки, пришли поцелуи и объятия. Его руки ласкали её тело, то и дело заползая под рубашку и перекочёвывая со спины на выпуклый живот. Грима и прежде любовался её телом, не раз говорил, что считает его совершенным, со всеми шрамами, растяжками на бёдрах и кривыми пальцами. Теперь внутри неё рос ребёнок, и уже становилось очевидно, что она не пополнит ряды тех беременных, кто до самых родов ходит с деликатным животиком. Как ни странно, Гриме это нравилось, и Эовин подшучивала над ним, отпуская фразочки вроде «фетиши — не порок». На деле же всё было гораздо проще. С той опекой, которой он её окружил, и останавливаться явно не намеревался, она приходила к единственному разумному выводу — он просто-напросто хотел семью, и как бы ни выглядел её живот в будущем, для Гримы он был доказательством того, что у него есть не просто молодая девушка, которая через пару недель и испариться может, но женщина, носившая под сердцем его ребёнка.

Эовин нравилась его нежность. И пускай сейчас она чувствовала, как он прикладывает усилия, чтобы быть аккуратным, медленным, терпеливым, её грела мысль, что превыше своих желаний он ставил их с ребёнком здоровье. И хоть врач сказал, что беспокоиться сейчас не о чем, беременность протекает хорошо и никаких отклонений от нормы не наблюдается, он всё равно боялся навредить лишним движением.

Эовин нравилось, что он перестал пользоваться парфюмом. Отчего-то после того, как она узнала результаты теста, все резкие запахи стали её раздражать. Разумеется, её обоняние обострилось задолго до того дня, но она не придавала этому особого значения, списывая на раздражительность, вызванную всё тем же переутомлением. Теперь же любое недомогание воспринималось более остро просто потому, что причина была известна. Ей всегда нравился запах его парфюма, но Эовин опасалась, что за оставшиеся шесть месяцев сильный аромат так ей надоест, что опротивеет вконец. Теперь от Гримы слабо пахло гелем для душа, но к вечеру и от него не должно было остаться и следа.

В конце концов, Эовин нравилось, что у него в кабинете стоял абсолютно бесполезный диванчик. Хоть сейчас на нём едва помещались два человека, лежащие друг на дружке бутербродом, он был явно лучше стола, с которого пришлось бы три часа убирать все бумажки, а потом столько же раскладывать их обратно на свои места, чтобы любитель чистоты и порядка не ворчал, и намного лучше пола, потому что если бы она заболела, то конца и края не было бы видно его укорам и попыткам избавить её от соплей с помощью знамо где вычитанных народных средств разной степени мерзости.

Эовин раздражала его забота, и в то же время иногда случались минуты, часы и даже дни, как сегодняшний, когда ей нравилось всё, что он делает, особенно сейчас, когда его губы…

Похожий на раскат грома стук в дверь заставил их спешно оторваться друг от друга.

— Грима, открывай дверь! — это был Теоден. Он колотил в дверь с такой силой, что, казалось, ещё немного, и его кулак проделает в ней дыру, а от его разъярённого голоса внутри Эовин всё сжалось в малюсенький дрожащий и визжащий комочек.

— Если мы будем сидеть тихо… — еле слышно прошептал ей на ухо придавивший её к дивану Грима, но не успел договорить — новый, ещё более ужасающий басовитый крик раздался из-за двери.

— Эовин, я знаю, что ты там с ним! Закройте жалюзи и откройте дверь! Немедленно!

Их взгляды пересеклись и метнулись в сторону окна, открывавшего чудесный вид на окно напротив, вроде бы как в давно запертую кладовую, и парочка синхронно издала стон, полный боли, презрения к самим себе и ненависти ко дню, который так хорошо начинался.

— Дядя, это не то, что ты подумал! — не выдержала Эовин и тут же прикрыла рот ладонями.

— А что ещё он мог подумать, если он видел нас? — прошипел Грима, слезая на пол и подбегая к окну, чтобы закрыть его от посторонних глаз. Эовин удивилась, что он не стал прикрываться. Ему было страшно, так страшно, как никогда прежде не бывало на её глазах. Возможно, именно страх и затуманил его разум. И она его чертовски хорошо понимала.

— Кажется у меня начинается паническая атака.

— Считаю до трёх! Раз…

Внезапно ей прямо в лицо прилетели джинсы и трусы, и она отмерла. Грима подбирал раскиданные в порыве страсти вещи и, не особо заморачиваясь над прицелом, раскидывал их по хозяевам.

— Только паники не хватало. Натягивай скорее…

Бельё надеть, естественно, не составило труда, но джинсы упорствовали и на её чуть прибавившие в весе бёдра так быстро надеваться не хотели. Плюнув на это дело и решив, что и в рубашке может остаться, за дверью, как-никак, стоял её родной дядя, Эовин ждала, когда оденется Грима, а он делал это на удивление быстро, со скоростью сайгака приближая их к мгновению скорой расправы.

— Два!..

Грима застегнул ширинку и, отойдя поближе к своему столу, кивнул. Во взгляде его читался ужас, а губы что-то беззвучно шептали. Эовин готова была поспорить, что молитву.

— Всё-всё, дядя, я открываю, — прокричала она у самой двери, и, глубоко вдохнув и выдохнув, повернула замок и дёрнула ручку.

Дядя влетел в кабинет, держа в руке шашку, подаренную ему на шестидесятилетие. Настоящую, пусть и с затупленными краями. И теперь он этой шашкой размахивал, словно заправский атаман, и пытался достать ею стремительно убегающего Гриму.

— Ах ты ж гнида поганая, сука, пригрел змею на своей груди!

— Дядя, опусти шашку! — завизжала Эовин как резаная.

— Теоден Тенгелевич, простите! У меня серьёзные намерения! — невнятно кричал Грима, улепётывая от своего разгневанного начальства по всему кабинету и уворачиваясь от не слишком метких, но достаточно сильных ударов.

— Это у меня серьёзные намерения! Убью, скотина! Я тебе самое дорогое, что у меня есть, доверил, а ты! На девчонку малолетнюю позарился, да? Кобель! Она же тебе в дочери годится!

Наконец Грима оторвался от Теодена на расстояние чуть больше вытянутой шашки. Сделав финишный рывок, он смог забраться под стол и прикрыться стулом. Однако Теоден в бешенстве становился сильнее раз в десять. С него бы сталось и стол перевернуть, что уж там какой-то стул. Но было и такое, через что он никогда бы не переступил, и Эовин галопом кинулась к сваре, втискиваясь между дядей и горе-любовником и вставая в один ряд обороны вместе со стулом.

— Дядя! Дядя, у тебя же сердце! — запричитала она, положив руки ему на грудь и пытаясь его успокоить.

— Отойди, Эовин! Не прикрывай его! А сама-то, а? На что он тебе сдался-то? Старый, трусливый, вон, под стол залез, за девчачьей спиной прячется, — Теоден указал остриём лезвия в сторону Гримы, свернувшегося под столом калачиком, но Эовин перехватила его руку, отмечая про себя, что гнев дяди начал потихоньку испаряться, иначе она бы ни за что не смогла его удержать.

— А ты шашкой побольше размахивай, и не такой под стол залезет!

— Давайте поговорим спокойно, как взрослые люди, — подал голос Грима, осторожно вытягивая голову из своего укрытия, но тут же, как черепаха, втянул её обратно, стоило Теодену замахнуться, уже напоказ.

— Взрослые? Взрослые окна закрывают, когда таким срамом занимаются! Взрослые не скрываются, как нашкодившие малолетки! Взрослые портки надевают, а не стоят в одних трусах перед старшими!

— Ты же сам сказал, что до трёх считаешь, — Эовин стушевалась и оттянула края рубашки вниз.

— Да я припугнуть хотел! Я тебе что, Джеки Чан, чтобы двери выбивать? — удивлённый её наивности, Теоден принялся чехвостить и её тоже, но внезапно его взгляд зацепился за открытую банку сока. — А это ещё что? Так это ты для неё арбузный сок покупал?

— А вы откуда знаете, что я его покупал? — всё так же подавал признаки жизни Грима из своего укрытия.

— Но ты же не беременна, надеюсь? — не обращая на него внимания, спросил Теоден. Его тяжёлый взгляд переметнулся с банки на Эовин, и напряжённый комочек, в который превратилось всё её нутро, заорал от страха: «Мы все умрём! Мы все умрём! SOS!»