– Леха! – мужской голос доносится откуда-то снаружи, приглушенный пролетами лестницы.

Человек в красных полосках отворачивается от двери и уходит вниз по ступенькам. Собака не отводит настороженного взгляда от моего глазка, но следует за ним, промолчав.

Я благодарно киваю ей. Сажусь на пол у двери, снова смотрю на свои руки. Темная кожа облезает катышками. Сломанный палец все не двигается. Поделом тебе.

Отсюда стол кажется очень большим, на его краю стоит пузырек. Золотистый глаз наблюдает за мной.

– Скажи мне, лягушонок, о чем пишут великие стихи?

      Глаз так и пялится, но не отвечает.

– Что я могу рассказать такого, что тронет души народа? Чем нынче кормится Русский Дух, а, лягушонок? С тебя вот сняли кожу и был таков, а с меня никто снимать не собирается. С меня, видишь ли, стихи подавай. А о чем?

Что-то твердое упирается в под дых и причиняет дискомфорт. Я шарю по груди здоровой рукой – что-то в подкладке плаща. Запускаю руку во внутренний карман, достаю томик. Зеленый переплет с восточным орнаментом. На обложке большая золотистая «К». Тяжелый. Мне кажется, я уже об этом думал, но не могу вспомнить, когда именно. Хочу раскрыть томик, но он выскальзывает из пальцев, шлепается на пол.

Тогда я опираюсь одной рукой о пол, приподнимаюсь, и другой подталкиваю его под себя. Сидеть так куда удобнее. Сгодится.

Что же делать? Начинаю грызть ногти. Стена, матрас, стол, стул, пузырек, лампа

– Солнце полымям вызвало к славной сяубе… – бормочу.

На правой стене висит ковер.

– Зоры веру улили силам зломанным.

Ковер такой грязный и потертый со своими ромбовидными узорами – не то черепа, не то паровозы – что у меня начинает чесаться плечо. Я точно знаю, что чесаться вовремя очень важно, поэтому старательно ерзаю лопаткой по стене. Это помогает.

Пусто в голове. Смотрю на ковер: на нем происходит какое-то движение. Мелкие тени трепыхаются между узорами. Я наблюдаю за ними. Они повсюду, но никогда не вылетают за пределы ковра. На стене таких нет.

Я делаю усилие и оказываюсь перед ковром, прихватив с собой и томик.

Мотыльки. Крошечные, не больше ногтя. То летают вдоль ковра, то садятся в проплешины.

– Могут быть великие стихи о бабочках?

Под ударом моего голоса они разлетаются в стороны.

Могут ведь. Но что сказать о бабочках? Смотрите, мол, вон. Бабочки. Порхают. На крылышках чешуйки, усики мохнатые, лапки, такие щупленькие все. И никогда-никогда не вылетают за ковер. Да они же как…

Накатывает ломота. Чтобы не ломать себе второй палец, я приближаю лицо к самому ворсу. Мне кажется, что крылья мотыльков выбивают из нитей пыль, она закручивается в крошечных вихрях, оседает обратно или разлетается по комнате.

Я наблюдаю за одной пылинкой. Сначала она метнулась из-под суставчатой лапки, зацепившейся за ворсинку. Крылья бьют воздух, пылинку швырнуло вверх, прибило обратно, снова вверх. Она заметалась и поплыла по воздуху к моему носу. Я задержал дыхание – пылинка замедлилась.

Все ближе, ближе. Подойдите ближе, бандерлоги.

Я скашиваю глаза к переносице, но уже не вижу ее. Ближе. В груди жжет, я шумно втягиваю воздух обрубком носа. В левой ноздре нестерпимо чешется, и я чихаю, машинально прикрывшись рукой.

На ладони извивается бодрый опарыш.

Я потерялся.

Что делать с личинкой? Подцепляю ее двумя ногтями. Пальцы гнутся плохо, опарыш падает на пол и деловито ползет куда-то к столу. Вытягивает острый кончик своего тела, потом отталкивается толстым задним и переливает свои внутренности к голове. Тик-так, тик-так.

После нескольких попыток мне удается поднять опарыша с пола. Аккуратно сдавливаю его с одного конца – другой надувается. Он возмущенно мотается из стороны в сторону. Не зная, куда его приспособить, кладу в карман.

Подхожу к столу – пузырек все так же вызывающе топорщится на краю. Кладу томик на стол, беру сомнительное вдохновение и рассматриваю на просвет.

Нет уж. Пить я тебя не буду.

– Да ты уже, Пушкин, – Кощей скалит свое стесанные зубы из дверного проема. Проходит в комнату. Потягивается. При этом его пальцы легко достают до потолка. Я слышу протяжный хруст позвонков. Один за другим, один за другим: щелк, щелк, щелк.

Резко повернувшись к нему лицом, я прячу за спиной пузырек, сжимаю в кулаке и отодвигаю томик подальше.

Рука левая, сломанный палец задевает стол. Больно. Кощей стучит челюстью:

– Да что ты прячешь там? Как дите малое. Я ж тебя всего знаю. Облупленного. Вдоль и поперек.

– Не смею сомневаться, Государь, – кланяюсь.

– Тогда чего прячешь? – череп чуть повернут в сторону. Если бы у него были глаза и веки, он бы сейчас, наверное, хитро щурился.

– Могу я спросить, Государь?

– Валяй.

– Вы сейчас хитро щуритесь?

Челюсти скрежетнули друг о друга.

– А что ты видишь?

– Да позволено мне будет сказать, Государь, я вижу ваш череп. Глазницы ваши.

– Вот и славно. Мой череп щурится?

– Нет.

– И зачем спросил?

– Хотел, Государь, да простите мне вольность, узнать, что у вас на ду…

Я осекся. Кощей стоит неподвижно. Провалы в черепе обращены ко мне.

– Ну?

– Прошу прощения, Государь, хотел узнать, что у вас внутри.

Он мелко затрясся, челюсть съехала набок. Царь поправил ее рукой.

– Все пытаешься знать больше, чем тебе положено, Пушкин?

Я вновь почувствовал, будто он смотрит на меня лукаво, хотя в оголенных костях ничего не могло поменяться.

– Когда-нибудь я сожру тебя, и ты все узнаешь, – он снова задребезжал костями в сухом смешке.

– Слушаюсь, Государь.

– Ну да будет. А теперь давай, что ты там прячешь, – Кощей строго протянул перед собой раскрытую костяную ладонь. До кисти его руку скрывал расшитый золотым узором бархатный темно-красный рукав. Вторую руку он заложил за спину и слегка подался ко мне.

Я чувствовал страх, мне отчаянно не хотелось отдавать ему пузырек. Я выпустил стекляшку обратно на стол и попытался нащупать что-то другое. Пузырек повалился набок и звякнул. Я весь сжался, прильнул к столу, поспешно шаря в поисках замены. Сломанный палец больно чиркает по дереву. Я закусил язык. Сгреб что-то рабочими пальцами и выложил это на ладонь Кощея.

Скомканный разлинованный листок. От бутылочки.

– Так не стоит делать, – он скатывает бумажку в шарик двумя пальцами и дает ей провалиться между фаланг. Шарик падает на пол: мои попытки изобразить наивность его не впечатлили.

В груди екает. Я снова шарю по столу обеими руками, ищу пузырек, не решаясь повернуться к Кощею спиной. Это занимает мучительно много времени. Так долго. Где же? Пропади он пропадом. Наконец чувствую под пальцами прохладное стекло и протягиваю Государю. Он берет пузырек, подносит к черепу.

– И все? Все ради этой дряни?

Мне чудится, что он сбит с толку. Он сжимает пальцы. Хруст. Стекло крошится. Зеленая жидкость сочится между фаланг его пальцев, сквозь тонкие кости кисти, капает на пол. Образуется небольшая лужа. В нее падают мелкие осколки, а следом – горловина. В ней под пробкой застрял удивленный глаз.

– Зачем ты прятал это?

– Боялся, что вы, Государь, гневаться будете.

– А есть за что, Пушкин?

– Не могу знать, Государь. На то ваша воля.

– Где ты это взял?

– В… – у меня в голове все мечется, надо что-то придумать, но в голову лезет полная чушь, – в лесу.

– Где? – его челюсти холодно лязгают.

– Не извольте беспокоиться, Государь… – я давлюсь словами, подбирая оправдание. – Там нет ни Бога, ни праздных радостей, – выпаливаю.

– Что? – череп наклоняется ко мне близко-близко. – Что ты сказал?

Что я сказал? Я не знаю. Первое пришедшее в голову. Запаниковал. Надо держать себя в руках. Я молчу, отвожу взгляд.

Кощей стоит передо мной, наклонившись, так близко, что если бы я подался вперед, мог бы попасть своим обрубленным хрящом в его провал на месте носа. Все тело онемело. Не могу пошевелиться. Очень тошнит.