– Лен, а где мои вещи?

Она приподняла плечо и прижала к нему голову с той стороны, откуда раздавался голос мужа, словно защищая ухо от этого голоса. Словно он ей ужасно неприятен.

– Там, где ты их оставил, – бросила, не посмотрев в его сторону. Чувствовалось, что она сдерживается, как может. Последнее время, как и теща, Лена начинала закатывать истерики, добиваясь своего. Но делала это в отсутствие матери, осторожно перенимая пальму первенства. И не допускала подобной вольности при ней. Такая манера ее поведения поражала Павла.

Он открыл встроенный шкаф. Рыночный полосатый баул, взятый у одного из друзей, на месте. Но почему-то с расстегнутой наполовину молнией. «И здесь уже поковырялась, – поморщился Павел, имея ввиду тещу, – Неугомонная! Вот уже…» Ситуация вызвала горькую усмешку. Он вытащил сумку. Подошел к двери, приоткрыл ее и обернулся: хотел сказать что-то хорошее, но почувствовал, что это отдает дурным пафосом.

– Лен? – обратился к жене.

Она резко – почти выкрикнула – выдохнула:

– Ну, иди уже! Не рви сердце!

– До свидания, Алеша.

Павел вышел, и, насколько можно быстро, засеменил по широкой лестнице. Словно убегая. Будто боялся, что вот сейчас, пока он не миновал консъержа, выглянет из двери Елизавета Кондратьевна и что-нибудь прокричит вслед – она это могла.

Внизу ждал Слава. Он выскочил из машины, увидев выходившего из подъезда товарища, и быстро открыл багажник:

– Ну что? Дома эта?

Павел кивнул утвердительно.

– Орала? – Слава прекрасно знал Елизавету Кондратьевну.

Павел снова промолчал, угрюмо покивав головой.

– Ну что? Может, ко мне? – засуетился Слава, уловив настроение друга. Вопросительно заглянув в глаза, щелкнул себя по гортани, – Может…

– Нет, Ковальский, не сегодня. Давай ко мне на квартиру. Не до гостей что-то. Если бы ты еще один был, другое дело. Не хочу кукситься перед Полиной.

– Точно нет?

– Точнее не бывает.

– Ну, смотри, Паша. Как скажешь, – Ковальский не смог скрыть сожаления: дело-то, вроде, сделано, а традиционное завершение его отсутствует.

3.

За пару дней до Нового года Павел, наконец-то, решил: конечно же – к друзьям. Столько лет у них. Да Ковальские и не поймут, особенно сейчас. К тому же в одиночку, в неуютной квартире отмечать смену тысячелетий – хотя подобная мысль и проскользнула – это вообще кощунство.

Предыдущие жильцы оставили после себя жилплощадь не в лучшем виде – что обои, что линолеум, и он договорился с хозяевами квартиры, что за ним косметический ремонт, а стоимость ремонта пойдет в зачет квартплаты. Но вот уже месяц ни до чего не доходили ни руки, ни мысли: еще не до осмысления и того, что нужно делать вообще – как жить дальше. Какая тут квартира? На работе немного отвлечешься, а приходишь вечером сюда и все думы исключительно о случившемся. Какие отношения сложатся с ребенком: дадут ли ему встречаться с Алешей? Судя по острым нынешним отношениям – вряд ли. «Этой… глубоко плевать на все, что за пределами ее примитивного разума». Последняя фраза, словно челнок швейной машины, выудила из памяти на арену сознания образ Евстигнеева в белой шапочке булгаковского профессора Преображенского и сразу же вслед за ним Шарикова с его знаменитым «абырвалг», и появилась нелепая мысль, что ему, как и Шарикову, несказанно «свезло». «Да уж, – вздохнул, криво улыбнувшись, – свезло, так свезло, – Павел вдруг ощутил всю абсурдность ситуации: он уходит от жены, а думает о теще. Как будто с ней собирается разводиться, – А ведь и, правда, с ней, – удивился так запоздало пришедшему откровению, – как будто у меня две жены – старшая и младшая».

И снова последние слова оживили в сознании невидимый челнок аналогии, и та втащила в него ассоциацию с сестрами – старшей и младшей: Наташей и Полиной. Вернуло к размышлениям о Новом годе. О том, что и как будет, о том, что у Славы наберется не так уж много народу, но главное – большинство из них не свои, и им до лампочки его житейские неувязочки. «Коллеги Станислава Францевича по бизнесу, – подумал и усмехнулся, словно, и вправду, это было чем-то смешным, а, может, просто потому, что вообще это могло показаться смешным, – Самое главное, что им дела до моих проблем нет. И это ве-ли-ко-леп-но».

И все же он лукавил. Главное, что должно было случиться в канун Нового года, связывал он не с гостями университетского своего товарища, не с их вниманием к его проблемам, а с возможным приездом той, что казалась уже потерянной для него навсегда. Той женщиной, которую он смог оценить по-достоинству только тогда, когда потерял. Именно она – главная интрига праздничной новогодней ночи: первая и единственная его любовь.

До невыносимости въедливое поначалу, после разрыва чувство вины с годами притупилось, стало трансформироваться в ощущение духовной близости, в постоянное присутствие ее в себе на фоне тихой надежды, что рано или поздно разлука закончится. И это ощущение теперь не угасало никогда, как постоянно горящий фитилек в газовой колонке, готовый в любой момент возжечь жаркое, согревающее исхолодавшую душу пламя. Так и случилось. Закольцованные на постоянную работу чувства, так долго подавляемые, и, в конце концов, спрятавшиеся в укромном уголочке души, вдруг обнаружились и стали разворачиваться в сознании, заполняя его, согревая собой душу и тем самым заявляя о себе все сильнее и сильнее. Они вернулись к полноте жизни как альтернатива всему его нынешнему угнетенному состоянию. И поэтому защитная функция организма не запихнула их, как и прежде, в архив памяти, а начала исподволь лелеять, разворачивая сцены прошлого во всей красоте сопутствующих декораций. Нет-нет, да и всплывали далекие, забытые, казалось, картины и – как наяву – сопровождавшие их фантомы звуков и запахов. И тогда развернувшиеся, словно бутоны прекрасных цветов, чувства начинали трепетать, будто от стыда. Наверно, за то, что он, Павел, так и не позволил им реализоваться в свой час из-за своего недомыслия. А, может, за то, что он подсознательно еще не отошел душой от уз брака, еще воспринимал разрыв эмоционально, а уже думал о другой, пусть даже о любимой женщине. Эти чувства уносили его в пятнадцатилетнее – «как будто вчера» – прошлое, пленяя теплотой и наивностью оживших в памяти моментов простого человеческого счастья. Негой длинных весенних и летних вечеров, переходивших плавно в такую же прелесть до жалости коротких ночей. В то такое далекое и такое близкое начало жизни, когда еще не было ни тещи, ни жены, ни этой сволочной ситуации, отнимавшей у него Алешу.

Настроение резко изменилось. Железы внутренней секреции испоганили кровь, и все прекрасное в Павле свернулось в точку. Точка тут же развернулась, но уже в ином, противоположном качестве: в образовавшемся пространстве уже царила борьба за существование. И эта борьба заменяла естественные позывы души к обретению счастья через хотя бы краткую потерю себя, потерю собственного эго. Она предполагала интеграцию через простое служение другому существу – ближнему своему. Борьба из-за несоответствия желаемого и действительного стала разрастаться, стала культивировать и без того плачевное состояние зацикленными на негативе мыслями, просочившимися из нижних, казалось бы, еще дочеловеческих пластов психики. «Точно, – цинично отреагировал ум, – вот она – жизнь: я… мне… мое. А как иначе, если у тебя хотят отобрать то, что, ты считаешь, принадлежит тебе, а кто-то считает, что ему?»

Три часа с момента прихода домой прошли, словно в тяжелом забытьи. Павел даже не заметил как. Свет разгоравшихся уличных фонарей, пробившийся в сумерки комнаты, лег на спинку дивана, на лицо, и сосущая пустота, локализовавшись в районе солнечного сплетения, напомнила, наконец, о внешнем мире. Пришла мысль что-нибудь проглотить, но тут же уперлась в нежелание действовать. Павел нехотя, пересилив тяжесть лени в мышцах, поднялся с дивана, куда прилег «на секунду», и поплелся на кухню. Соорудил себе пару бутербродов с сыром и чай, определил все это на разделочную доску, как на поднос, и вернулся назад. Включил телевизор.