«Все! Домой! Хватит с меня переживаний!» – Наташа вдруг ощутила дискомфорт. И от того, что начали проклевываться в памяти не те воспоминания, которые бы только радовали: как при этом обойтись без Пашиного в них присутствия, как без него вообще что-то может быть? И оттого, что пальцы ног начинали зябнуть даже в пимах, даже несмотря на шерстяные, почти новые, купленные этой осенью у домовитой соседки носочки: та говорила, что в нити вплетала собачью шерсть, обещала – будет тепло. А волоски мохеровой шали с осевшим на них от дыхания инеем, норовили неприятно коснуться щек, если нужно было повернуть голову. Тоже неприятно. Тепло кассового зала, недолго ощущавшееся под дубленкой, ушло, как и только что окрылявшее желание оказаться на стылом морозном перроне. Наташа заторопилась, прикрывая варежкой рот и нос от обжигающего воздуха. Обошла здание вокзала и через несколько согревающих быстрым движением минут оказалась на привокзальной площади. Пришлось еще немного ускорить шаг, потому что боялась не успеть на стоявший у остановки рейсовый автобус. Оказалось – совсем зря. Еще минут пять он простоял, не трогаясь с места.
Из автобуса – в магазин: купить молока и хлеба. Благо – по дороге: не надо никуда заворачивать – отклоняться от привычного маршрута.
Выйдя из магазина, Наташа снова испытала радостное чувство: при почти полном отсутствии движения в воздухе, плавно паря в свете предпраздничных огней, кружились непонятно откуда взявшиеся редкие снежинки. Это было так красиво – так сказочно красиво, что она неожиданно остановилась. Залюбовалась. И покупка билетов, предполагавшая поездку к сестре на Новый год, и это начинавшееся в свете фонарей снегопредставление, и витрины магазинов, сплошь украшенные огнями и серпантином, ярко освещенная улица, и народ, сновавший взад и вперед по своим делам – все это создавало ощущение неизбежно приближавшегося эпохального события, вплетая в канву ожидания что-то такое хорошее и светлое, что, казалось бы, из ожидания превратится в реальную жизнь. Такую же хорошую и светлую, как и само ожидание: это обязательно случиться, наперекор уже случившемуся…
Состояние сознания, только что восторгавшееся великолепием окружающего мира, почти мгновенно улетучилось, почти враз изменилось, заставив Наташу уйти в себя. Вот радоваться бы. Ведь по-настоящему никогда не любила мужа. И не то чтобы просто догадывалась, знала наверняка – изменяет. Ну вот ушел. Оставил все. Казалось бы, о чем мечтать? Ведь иногда в порыве чувств сама об этом думала – вот если бы. А ушел, и как-то совсем уж грустно стало. «Ну не любила. Ну и что? – во внутреннем взоре мелькнуло лицо мужа, – Жили же все-таки. Сколько таких, как мы. А, может, дело в привычке: может, из-за нее и не по себе?» В не нашедшем ответа сознании на секунду возникла пауза. Словно оно само куда-то исчезло – словно распалось. И сразу же вернулось, или собралось воедино. Возвращение сознания принесло с собой понимание, что привычка-то привычкой, но ее роль не настолько велика, как может показаться, что причина угнетающей чувства грусти и сосущего ощущения пустоты совершенно в другом. «Потому что опять бросили… – тайна, которую тщательно прятала и охраняла бессознательная Наташина суть, наконец, стала явью, – Да, – она вздохнула, – Потому что оставили – за ненадобностью… та ведь беременна», – Наташа снова исподволь тяжело вздохнула и мысленно, как бы очнувшись ото сна, поймала себя на этом. Она знала имя любовницы мужа, но иначе как «та» или «эта» для себя не называла – язык не поворачивался. «А чего я ожидала? Что все будет тишь да гладь, если муж на десять лет старше? Я увела, и у меня увели. Так тебе и надо…»
Но где-то глубоко внутри всей Наташиной сути начинало теплиться запаздывающее удовлетворение, находя благодатную почву, некогда щедро удобренную самыми лучшими на земле чувствами. Она его уже даже осознавала это удовлетворение. Она свободна. Она совершенно свободна! У нее есть все для жизни. А еще у нее есть письмо Полины.
Подсознание, зацепившись за возникшую информацию, стало провоцировать чувства, а те, в свою очередь, воображение. И Наташа, не колеблясь, поддалась обаянию их тандема. «Неужели, Пашенька развелся со своей? Полька пишет – обратного хода вряд ли можно ожидать – проблема разрослась. Теперь эта поездка… неужели судьба снова собирается свести нас? – сердцу в груди стало тесно, и Наташа выдохнула воздух, – А сын его? Вдруг ради сына сойдутся?» Она нутром ощутила, с какой-то нечеловеческой тоской в онемевшем сердце, что не сможет вот так – сходу. Поняла, что ей необходимо время, чтобы окончательно убедиться, что с Пашей не все в прошлом. «Приеду – увижу, – решила, – Мало ли что Полинка говорит».
Воспоминания пробудили «спящую собаку». Неприятное ощущение, зародившееся в подсознании, еще не до конца осознанное, испортило кровь, несущую эту информацию наверх – в мозг. Появилось жжение в ямочке между ключиц. Мысль, уравновесившая инстинктивно пришедшую смутную догадку, поразила. Нет, не прошла обида. «Господи! Все, все, все! Не думать больше!» Наташа словно сорвалась с места в карьер, заторопилась: надо еще приготовить ужин… а зачем? Позвонить Полине? А о чем говорить? Вроде обо всем уже поговорили. Почитать что-нибудь… давно книгу в руки не брала, – она усмехнулась, уловив бессмысленность спонтанно возникшего откровения.
Уже дома, лежа в постели и незаметно каждый раз возвращаясь к моментам прошлого, поняла окончательно – нет, не ушла обида. Притупилась с годами, да, но при мысли о возможной встрече с Пашей стала оживать. В полуночной тишине яснее и четче проступало придвинувшееся вплотную минувшее, которое, казалось, давно осталось там, где ему и положено быть, которое давно отпустило. «Вот как? – подумала удивленно, – меняются обстоятельства, и все возвращается? Ну и как тебе такое будущее? Как оставить пережитое там, если – вот оно – тут как тут?» Картины последних перед расставанием встреч, пробиваясь из памяти и сменяя одна другую, стали оживлять горечь унижения и тоску бессмысленности жизни, навалившихся тогда от невозможности изменить изматывающее психику течение жизни, от ощущения почти детской беспомощности.
Несколько раз перед тем, как уйти, сознание Наташи ныряло в волшебную пограничную зону, перемежая сон и явь, но снова и снова возвращалось. И, наконец, прозрачная, словно сквозь сеточку матрицы, темнота, как показалось, поглотила восприятие реальности.
– Пашенька! – кричала она через огромную, окаймленную белоствольными березами разноцветную поляну, благоухающую яркими полевыми цветами, – Я люблю тебя! Па-а-ша-а!
Неестественно ослепительный солнечный свет, нестерпимо отражавшийся от почти без разводов белых стволов, от молодой, еще с клеевиной, светло-светло-зеленой листвы, от белого, чуть с розовинкой, чуть ниже колена подола сарафана, заставлял щуриться. Сквозь ресницы она видела – Паша не слышит ее. Побежала в его сторону, размахивая руками, и продолжая звать. Но вдруг заметила, что поляна, как ее беговая дорожка, проскальзывает под ногами, и она быстро-быстро перебирая ногами все же остается на месте. Пришло легкое недоумение: так ведь не может быть. Взглянула в сторону любимого и удивилась еще больше. Поляна странным образом удлинялась, растягивалась, и крошечный Пашечка становился все меньше и меньше, пока, наконец, не превратился в точку и не исчез совсем.
За легкостью недоумения пришла тяжесть отчаяния. И Наташа снова закричала, стала звать любимого… и проснулась, уловив при пробуждении свой пораженный страхом и отчаянием утробный голос. Скорее, звериный вой, чем непроизвольный вскрик напуганного человека. От этих доходящих до корней волос обертонов сердце заколотилось еще сильней, заставив окончательно отступить остатки сна.
Еще несколько секунд Наташа пыталась сдерживать слезы. Но все же расплакалась.
Свет уличных фонарей внизу под окнами дома растворял темноту комнаты. Причудливо очерчивая предметы, он создавал иллюзию затянувшегося вечера. Не воспринимаемое до этого сознанием тикание часов неожиданно заполнило пространство комнаты, заменив собой всхлипы и шмыганье носом. Слез уже не было: на душе стало легко и ясно, как в летний день после смывающего отупение жары роскошного ливня. Лишь неприятно пощипывало веки у основания ресниц и отчетливо чувствовалась их припухлость при моргании.
