Уже открыто шампанское. Налиты бокалы. Уже куранты начали «обратный» отсчет. Вот она – торжественность момента. Все замерли, чтобы через несколько секунд взорваться возгласами и поздравлениями. И в этот момент Павел физически ощутил безразмерность времени. Почувствовал свою связь с людьми, жившими до него, живущими сейчас и теми, что еще придут. Почувствовал связь с отцом, где-то сейчас сидящим перед телевизором. С сыном, который, скорее всего, уже уложен спать Леной. Представил тех, кто встречал второе тысячелетие, и тех, кому суждено встретить четвертое. За столь короткий временной промежуток душа пережила эпохи, сжавшиеся до мгновений, не потеряв при этом своего величия. Он украдкой взглянул на Наташу. «Вот оно: у Бога тысяча лет – как один день, и один день – как тысяча лет. И лишь любовь безотносительна и безвременна. Она как тайна неуловимой истины. Переходя из поколения в поколение, она вершит чудеса, где рождение и смерть – лишь утро и вечер в бесконечной череде градаций жизненности».

Наташа, уловив его присутствие в себе, повернулась. Ее глаза, с еле заметной паволокой, выражали нежность и какую-то неведомую ему печаль, схваченную независимо от его желания сознанием. И даже не сознанием, скорей всего, а его глубинной сутью – той, что в мгновение ока все расставляет по своим местам, как бы ты ни хитрил и какую бы маску не надевал.

Павел кивнул ей, приподнимая бокал. И так захотелось обнять ее. Почувствовать губами ее губы, что в какое-то мгновение ощутил фантом этого желания. Показалось, что и Наташа – тоже этого хочет.

Последний удар курантов потонул в криках «ура», в возгласах «с Новым годом», в звоне бокалов. Каждый хотел чокнуться с каждым, как будто, если этого не сделать, то что-то будет не так. Или просто иначе нельзя. Потому что эйфория, охватившая сейчас в едином порыве огромную массу людей в их часовом поясе, ввела этот крохотный с точки зрения Вселенной островок жизни в тот всеобъемлющий транс, имя которому – любовь. Все живое было влюблено друг в друга. И пусть это длилось лишь мгновение, но великолепие этого мгновения запомниться его участникам до конца их дней.

– Наташенька, с Новым годом тебя.

– И тебя, Пашенька.

Он одной рукой обнял ее и осторожно губами прикоснулся к ее щеке. Она ответила тем же.

Чокнулись.

– Паша, – в порыве самоотрекающейся нежности заговорила она, – дай бог, чтобы у тебя все было хорошо… чтобы у тебя наладилось в семье… у тебя же сын. Пусть все образуется.

Это пожелание в одно мгновение привело Павла в чувства – сдернуло с небес, на которые он только что взлетел, и брякнуло о грешную землю.

– И тебе, Наташа, всего самого хорошего – тебе и твоему мужу, – знал, что детей у нее быть не может, и поэтому сказал «тебе и твоему мужу», а не «твоей семье» – интуитивно, чтобы не напоминать лишний раз об этом.

Осторожно начиная отдельными салютами, город, наконец, взорвался канонадой пиротехники и криками «ура», растянувшимися, постепенно ослабевая, до самого утра.

Гуляли всю ночь. Ближе к пяти стали закругляться, стоило только одной из пар начать вызывать такси. Дозвониться было сложно, и дамы забеспокоились: видимо, алкоголь обострил инстинкт выживания.

Полина предложила звонить с нескольких телефонов в разные агентства и заказывать сразу шесть машин. Ну, или как получится.

– А мне? – возмутился, недоумевая, Павел, – Почему шесть? – решил, что про него забыли. Но если всем пора, то чем же он хуже других. Ему тоже нужна машина. А он уже по пальцам посчитал – машин нужно семь.

– Ты остаешься, – безапелляционно заявила Полина.

Его нетрезвое «мне надо домой» ее не остановило.

– Тебя ждет там кто-то? – спросила и сама же ответила, – Нет. Не ждет. Ну и куда тебе надо?

– Ладно, – Павел, как бы отталкивая от себя Полину, махнул рукой, – Значит, посидим еще, поболтаем в узком кругу, – в конце концов, уходить ему совсем даже и не хотелось – просто попал под общее настроение. И спать не хотелось. Коньячок поддерживал пока энергию на уровне бодрствования.

Слава с Полиной вернулись из прихожей, проводив последних гостей.

– Славик, а ты что – солидарен с женой? Предал друга. Не защитил от насилия.

– Паш, ну хорош кочевряжиться. Пошли – по соточке, – Слава посмотрел по сторонам, – А где Наташка? Ната-аш, ты где?

Она вышла из кухни.

– Я здесь.

– Во-от ты где прячешься… пошли еще по соточке, – он взял под руки Наташу и затем Полину, – Пошли, девочки. Посидим. Поговорим. Наконец-то, можно по-настоящему расслабиться… Пашка! – Слава развернул женщин и уронил себя и их на диван, – На-ли-вай. Дамам вина, а нам с тобой – покрепче.

Проболтали, прикладываясь понемногу, часов до семи. Ностальгировали. Веселились. Даже потанцевали. Пока Полина, наконец, не сказала:

– Все. С меня хватит. Я устала. Да и Наташка уже, вижу, сама не своя. Мы пойдем спать, – она посмотрела на сестру, ожидая подтверждения.

– Да. Пожалуй, ты права – пора и честь знать.

– А вы как хотите, – бросила Полина, уходя. И добавила, обернувшись, – Паша, я тебе постелила в маленькой комнате.

– Спасибо, Полиночка… Благодарен безмерно, – Павел сделал полупоклон – он уже был в тонусе. Но все же со Славой еще одну рюмочку выпил – не смог отказать другу. В конце концов, появившееся чувство пресыщения праздником заставило принять правильное решение – пойти спать.

– Слав, – он пьяно прищурился, – пойдем и мы баиньки… Что-то я сломался совсем… Ног не чую.

– Согласен, братан, – Слава поднялся с дивана, – Давай обнимемся.

Он похлопал Павла по спине обеими руками.

– Так хочу, чтобы у вас все сладилось… с Натахой… Я имею в виду – мы хотим… с Полькой.

– Я тоже хочу, Слав… Но… – он отстранился, поднял вверх указательный палец, сделав при этом многозначительную паузу, – Как говорят французы, ищите женщину… – развел руки, – Я ничего не решаю.

– Дурак ты, Пашка, – Слава посмотрел на него с сожалением, – Ладно, пошли спать – утро вечера мудренее.

На этом проводы второго и встреча третьего тысячелетия завершились. Лишь озарение от прикосновения к чему-то великому, которое испытал Павел во время боя курантов, хоть и потускнело, все еще не померкло в его душе, ослепленной вспышкой истины. Той истины, имя которой вечность. «И которую, как ни старайся, – подумал, – не уложишь в прокрустово ложе мгновения. Даже если это мгновение – вся твоя жизнь».

12.

Усталость, которая, казалось, готова была свалить с ног, растворилась вместе с желанием уснуть, стоило только встать под прохладный душ. Наташа стояла под тугими струями. И каждой клеточкой кожи, соприкасавшейся с их давлением, ощущала живительную силу воды. Мысли, уже было начинавшие путаться в голове, стали выстраиваться в подобие логической цепочки. Она даже подумала об этом, и тут же усмехнулась своим рассуждениям. «Ну, ни смешно? Ну, какая, к черту, логика? Одержимость – не иначе… Он же здесь, рядом. Протяни только руку. Теплый, живой… Любимый». Поймала себя на мысли, что готова прямо сейчас пойти в эту маленькую комнатку, где он, наверное, уже заснул, юркнуть под одеяло. И целовать, целовать. Лицо. Руки. Губы. «Фу, ты… Наваждение». Пришло понимание, что вряд ли на это решится. Но как ведь хочется. «Плюнуть бы на все… И пойти». Она тщательно вытерлась. Накинула выделенный Полиной халат. Запахнулась, не завязывая пояса. И вышла из ванной.

Дверь в маленькую комнату оказалась чуть приоткрытой. И Наташа остановилась. Замерла напряженно. Прислушалась. Где-то вдалеке все еще салютовали. Но в квартире относительно тихо. На цыпочках подошла к самому проему. Затаила дыхание. Ровное, хорошо слышимое посапывание выдавало спящего человека. «Спокойной ночи, любимый», – она еще постояла у двери, испытывая муки желания и стыда одновременно, боясь собственного безрассудства и возможности быть застигнутой врасплох. И, наконец, переборов чувства, сдвинулась с места – пошла в свою комнату. «И ведь все вокруг за. И Полинка. И Славик…» Она поймала себя на мысли, что не могла ничего глупее придумать, чем апеллировать к мнению посторонних людей. Даже если эти люди – самые близкие родственники. «А Пашенька? Он какой-то непонятный. Вроде и смотрит на меня влюблено, но держит дистанцию. Почему? Может, надеется вернуться к жене? К сыну?»