Подсознательное возмущение показалось яркой вспышкой, озарившей и то, что кажется рациональным сознанием, и то, что воспринимается как интуиция. Образ красивой жизнеутверждающей самочки в желтенькой курточке, коротенькой юбочке и черных ботфортиках на стройненьких точеных ножках взял верх: «Ну, разве можно спокойно думать о такой? Вот и весь секрет: мое подсознание постоянно держало руку на пульсе. А мне подспудно выдавало тревогу, – Александр улыбнулся, – Почему же тревогу? Волнение… волнение от предвкушения встречи. Как же все просто!»

Приятное ощущение, идущее снизу и сверху, интегрируясь где-то в районе груди, привело к легкой эйфории, распространяясь по всему телу. Заставило вибрировать каждую клеточку. Сознание по каким-то своим неисповедимым законам ассоциировало ее с образом матери, напомнив о родителях, нашедших работу в Мюнхене и уехавших туда в прошлом году. Но оттолкнувшись от желтизны кленовых листьев на черном асфальте, сознание вновь нырнуло в омут эйфории.

5.

С тех пор как Пекарик стал деканом, Михаила Моисеевича постоянно мучил вопрос – почему он? Ведь шли на равных. И соревновательности никакой. Началось все с того, что старый ректор умер, и пришел новый. Поговаривали, что его, как слишком ретивого карьериста, чтобы не мутил воду, отправили в почетную ссылку. Первым, кто пострадал от ретиво взявшейся за дело «новой метлы», оказалась декан психологического факультета с «необоснованной и непонятной амбициозностью»: она как-то почти сразу оказалась неугодной. И после собеседования нескольких кандидатов с ректором, одним из которых оказался и Руман, деканом психологического факультета стал Вениамин Петрович. А Михаила Моисеевича сделали замом. Да и то благодаря Пекарику. А потому внутренний дискомфорт первое время редко покидал его сознание. Особенно когда эту тему по простоте своей затрагивала Розочка Аркадьевна. Она умела поддержать в трудную минуту. Да так, что после разговора с женой Михаил Моисеевич чувствовал себя не иначе как котом, нагадившим в отведенном для этого месте, за что его и гладят, и хвалят, учитывая, что при таком уровне сознания данное поведение достойно этих похвал.

Но вот вчера, а еще больше сегодня, когда пришло, наконец, осознание реальности происходившего, в нем вдруг на мгновение всколыхнулись запоздавшие чувства. «Что это? – думал Михаил Моисеевич, – Укол совести, подготавливаемый так долго, чтобы стало как можно больнее от чувства стыда перед другом детства, которого я, как Каин Авеля, готов был принести в жертву своим амбициям? Стыдно! – он даже почувствовал прилив крови к ушам, – Я считал, что не менее достоин этого места? Считал, что не глупее Веника? – он даже разозлился, машинально встал из-за стола и также машинально поднял руку и взглянул на часы, – Еще два часа выдержать… пора идти, а то детишки расшумятся, – он улыбнулся, наморщив при этом нос – надо же, назвал студентов детишками, – У них, у некоторых, свои уже дети есть». Михаил Моисеевич вздохнул, напоровшись вдруг на тему, которую тщательно старался вымарать в себе. Роза родить не могла, а он ее любил, и потому, как горько поначалу не чувствовал отсутствие потомства, о том, чтобы оставить жену даже и мысли не возникало. Не из тех он, кто предает друзей потому, что они не во всем соответствуют его ожиданиям. А Розочка ему и друг, и жена, и любовница, а за это нужно платить. Вот он и платил невозможностью почувствовать себя отцом. А через это понимал, что его чувства – это пыль по сравнению со страданиями любимой. Потому и любил еще больше, и жалел. Замкнутый круг…

Постояв несколько секунд перед аудиторией, он вошел.

– Добрый день, коллеги! – Михаил Моисеевич выждал несколько секунд, – На прошлой лекции мы с вами отметили основоположников гештальтпсихологии…

Зашли и быстро присели недалеко от дверей еще двое студентов.

– Позволю себе цитату из книги одного из ярких представителей этого направления… Фрица Перлза… – Михаил Моисеевич остановился, внимательно окинув взглядом аудиторию. Достал листок и стал читать, – Любой разумный подход в психологии, не прячущийся за профессиональным жаргоном, должен быть понятен интеллигентному заинтересованному читателю и должен основываться на фактах человеческого поведения. Если это не так, с этим подходом в принципе что-то не в порядке. В конце концов, психология имеет дело с наиболее интересным для человека предметом. С нами самими и с нашими близкими.

Руман окинул взглядом аудиторию.

– Помните, в чем суть данного метода? Или подхода? В том, что факты восприятия приобретают определенное значение благодаря своей специфической организации. На прошлой лекции мы говорили о группе немецких психологов, работавших в области восприятия. Они обнаружили, что человек не воспринимает отдельные, не связанные между собой элементы, а организует их в процессе восприятия в значимое целое. Он воспринимает все увиденное не как отдельные детали, а как некоторое единство, в котором один из элементов в определенный момент выделяется – становится так называемой фигурой, в то время как остальные составляют фон. Выбор фигуры среди других элементов определяется многими факторами человеческой психики, но основой этого выбора является интерес…

Он сел за стол и, предложив закончить пораньше – без перемены, стал машинально вычитывать лекцию. Сегодняшнее настроение совершенно не соответствовало творческим озарениям, а потому аудитория, прочувствовав ситуацию, перестала быть единым организмом.

За полчаса до конца пары Руман, взглянув на часы, повысил голос.

– Как и начинал, коллеги, я хочу нашу сегодняшнюю встречу завершить словами бесценного Фрица Перлза. Надеюсь, тот, кому на экзамене попадет гештальт-подход, вспомнит мое отношение к этому ученому, – Руман снисходительно улыбнулся, – Итак, гештальт – это паттерн, конфигурация, определенная форма организации индивидуальных частей, которая создает целостность. Основная предпосылка гештальтпсихологии состоит в том, что человеческая природа организована в виде паттернов или целостностей, и только таким образом может быть воспринята и понята, – он поднял голову, – На этом все, коллеги. Соблюдайте, пожалуйста, тишину, когда покинете аудиторию. До свидания.

6.

На следующий день Александр все же позвонил. Борьба между «неудобно», о существовании которого по отношению к девушкам он никогда раньше не знал, и «надо» закончилась в пользу последнего. И не потому, что под это решение закладывался фундамент осмысленного волеизъявления. Это банальное следование судьбе. Это выше сил. Не позвонить он просто не мог. Другие варианты даже не рассматривались. Если бы, конечно, Господь дал ему более сильного «стража порога» – в виде не просто «неудобно», а «очень неудобно», тогда бы он просто чуть дольше раскачивался. И только. Ни о каком кардинальном противоположном решении не могло быть и речи. Но этого не произошло. А потому решение – позвонить – слишком большого сопротивления не встретило: капкан судьбы захлопнулся, цепко обняв жертву. И хоть голос ослабевшего инстинкта самосохранения пытался как-то докричаться до разума, инстинкт продолжения рода заглушил его напрочь.

До обеда между «неудобно» и «надо» шла легкая внутренняя пикировка. То – «еще рано». То – «перемена короткая». То – просто «попозже». А потом понял – заврался.

Занятия закончились, и толпа вываливших из аудиторий студентов более-менее рассосалась, протопав дружно по коридорам. Уже даже телефон в руке. Но захотелось совсем уединиться. Осмотревшись по сторонам, Александр прошел по коридору в сторону деканата, где, казалось, никого нет. Но тут же напоролся на вышедшего навстречу из открывшихся вдруг дверей профессора Пекарика. Сразу же вспомнил о курсовой.

– Прошу прощения, Вениамин Петрович…

– Да. Слушаю вас, Дарский, – профессор почему-то улыбнулся, будто знал, о чем пойдет речь.

– Я хочу взять у вас тему курсовой по супервизии, если можно, конечно.

– Вам можно, – снова улыбнулся Пекарик, – У вас все ко мне?