– Мама! – возмутился Максим, будто отражал нападение, – При чем здесь Анька?

– Что значит – при чем? – сменила тон и мать, – Мне показалось… Да я просто спросила – как она тебе: нравится, не нравится?

– Анька? – Максим успокоился, – Анька – друг. Друг детства. Мам, и давай больше об этом не будем. Я тебя услышал. Если мне кто понравится… в этом смысле… – он изобразил улыбку, – ты узнаешь первой. Обещаю.

– Ну, смотри мне! – шутя погрозив пальцем, заключила мама, – Пойдем. Кормить тебя буду.

Спустившись почти сразу за матерью вниз, Максим сел за стол.

– А где отец?

– Не знаю, – отозвалась мать от плиты, и чуть помедлив, добавила, – Не сказал, когда уходил, – она принесла и поставила перед ним тарелку, – Так спросил? Или хотел чего?

– Да так, мам. Просто.

– М-м, – почему-то произнесла она.

Максим посмотрел на нее и улыбнулся. Даже на мгновение забыл о своих переживаниях – сцена показалась смешной.

После обеда объявилась Анюта. Она постучала. Приоткрыла чуть дверь, спросив для проформы разрешения войти. И почти сразу же впорхнула в комнату, как всегда это делала на протяжении многих лет.

– Привет, Максик. Как дела?

– Привет, – пробурчал он недовольно.

– Хм, и кто это чудище? – она взяла рисунок и стала разглядывать, не скрывая своего отношения к изображенному лицу, – Твоя? Дохлая она у тебя какая-то. Такое ощущение, как будто ее вампир поцеловал, – ее улыбка говорила сама за себя, сообщая, что сказанным Анька весьма довольна.

– Положи на место, – начал злиться Максим, – Тебе-то какое дело до этого?

Анюта бросила лист на кровать и по-свойски забралась с ногами в кресло, совершенно по-домашнему, не задумываясь, как это может выглядеть со стороны.

– Да ладно, забей, – словно бы извинилась она, – Это я так. От зависти. Что тебе дано такое от Бога, а мне нет… а, может, и ей завидую? – с вызовом улыбнулась она.

Максим посмотрел на нее – хотел прокомментировать скрытый комплимент. Но не получилось. Анька, конечно, друг, но то, как она уселась, выходило за рамки элементарного приличия. «Что это? – подумал, – Как в детстве? Без задней мысли? Словно дома? Или… Нет, на Аньку это не похоже. Чтобы она так вульгарно подкатывала?»

– Ань, – он улыбнулся и кивнул взглядом на ее ноги, – Ты что – кадришь меня?

Ее лицо вспыхнуло, и она быстро обтянула коротенькое платьице.

– Извини.

– Да ничего, – усмехнулся, – Мне было приятно.

– Слушай, – перевела Анюта тему разговора, – Я чего пришла: ты завтра во сколько едешь? На первую?

– А что?

– Да в моей чек загорелся. Колодки тормозные. Надо уже менять. Отец завтра отгонит ее в мастерскую.

– Хочешь со мной?

– Ну… Возьмешь?

– Ты даешь, Ань. После того, как спросила… ни за что.

Мгновенное недоумение на ее лице и последовавшая затем улыбка вызвали у Максима смех. Засмеялась и Анюта, заразившись.

Вошла мама с подносом. На нем – две чашки, сахарница и соломенная вазочка с льняной салфеткой внутри, из которой выглядывали края хвороста.

– Вот, – сообщила, – Анечка напекла. Хозяюшка.

– Да ты что? – Максим сделал нарочито удивленное выражение лица, – Анечка?

– А ты бы не выкаблучивался. Лучше спасибо скажи Анечке, – мама отложила в сторону книгу на журнальном столике и поставила туда поднос.

– Спасибо, – продолжил он в том же духе, уже подхватив хворостину и откусив. Но одумался, – Нет, Ань, на самом деле спасибо… От души. Очень вкусно.

– Может, вам еще варенья? Яблочного? Свеженькое – вчера только сварила, – поинтересовалась мама.

Максим посмотрел на Анюту.

– Нет, спасибо, тетя Наташа, – поняла она, что вопрос адресован ей, – Я и чай-то без сахара пью последнее время.

– Ну, как знаете, – сказала мама и вышла.

Анюта встала, взяла чашку и снова уселась в кресло, осмотрительно натянув при этом на коленки платье.

Они общались еще с полчаса. Она что-то щебетала, заставляя Максима периодически выбираться из водоворота воспоминаний, в который сознание постоянно пыталось нырнуть. И тогда душу его начинало щемить понимание простоты жизненных притязаний. Он нежно поглядывал на Анюту, понимая по-человечески, что ей от него нужно. Потому что эта вчера еще худенькая девочка, став женщиной, вызывающе округлившимися формами рождала в его душе лишь простое без сердечной подоплеки желание. И именно оно взывало почему-то к совести и провоцировало сожаление, что он не может ответить на ее чувства. Именно оно – сожаление – трансформировалось в нежность к этому близкому, чуть ли не родному человечку.

– Я, наверное, мешаю тебе, – вдруг спохватилась Анюта, и встала, – Пойду уже… – ее выражение лица и вся поза говорили о нежелании уходить. Она словно ждала, что Максим скажет ей, чтобы она оставалась, – Не забудешь? – спросила.

– Что? – не понял он, – А-а? Да, конечно. За сколько тебя набрать.

– Минут за сорок.

– Хорошо.

– До завтра? – спросила Анюта, словно на что-то еще надеясь.

– Да, Ань. До завтра.

И она ушла. А он весь оставшийся день воскресенья просидел в своей комнате, меняя и меняя листы бумаги на своем импровизированном эскизнике, пытаясь придать жизненность обворожительному лицу ночного существа. К сумеркам вся кровать была устлана набросками, не получавшихся на его взгляд портретов. Иногда он поднимался, подходил ближе и разглядывал их, наклоняясь почти вплотную. А то отходил на расстояние. Глазами перебегал от эскиза к эскизу, тщетно пытаясь обнаружить неуловимый огонек жизни в красивых с паволокой глазах. Но все оказывалось безрезультатным. Наконец, Максим собрал все свои творения в папку и спустился вниз – его позвали ужинать.

После еды пришлось немного задержаться – отец затронул свою любимую футбольную тему, и Максим, желая сделать ему приятно, остался ненадолго. Но затем, сославшись на ранний подъем и поездку в университет и пожелав родителям спокойной ночи, поднялся к себе. Долго лежал, не в силах заснуть. Только закрывал глаза, как казалось, что вчерашняя незнакомка здесь. Рядом. Будто видел все ее прелестные формы через веки. И тогда мужская природа в нем начинала бунтовать. Он открывал глаза – и образ исчезал. Лишь размытое пятно, когда начинал всматриваться в темноту, появлялось там, где, казалось, только что видел ее.

Так продолжалось, пока в очередной раз ни открылась картина уже по ту сторону от физической реальности. Но еще не во сне. В промежуточной зоне. Максим снова увидел ее. Обнаженную и такую реальную. Но вслед за этим пришло поразительное понимание иллюзорности увиденного – понимание того, что он спит и видит сон. Вожделенная фигура стала таять – вместе с сознанием, погружаясь в кромешную темноту небытия.

Несколько раз за ночь он просыпался. От страха, что все происходит наяву. Первый раз приснилась розоволицая, как тогда, когда увидел ее после бани, Анюта. В фате. В длинном белом платье, с выпирающим недвусмысленно животом… Ощущение краха надежды на счастливое будущее ввергло все его существо в ступор. «Это же чистой воды подстава, – заблажил, оправдываясь, – Я же не был с Анькой ни разу…» И проснулся. Промелькнувшая было мысль, что жизнь бесславно закончилась, разбилась о вернувшееся ощущение свободы. Второй раз ему снова приснилась она. Раскорячившись в кресле, но уже совсем вульгарно, Анька призывно выпячивала свои ослепительно белые трусы. Манила руками… Он перевел взгляд выше. И снова увидел фату. Но из-под ее вуали на него смотрели уже не глаза Анюты. Его сверлили острые зрачки той, от которой он едва не свихнулся вчерашней ночью. Ему – только что готовому вожделенно, словно кролику на призыв удава, следовать в объятия – захотелось исчезнуть, стать невидимкой. Он опустил глаза, и опять почувствовал в себе раздвоение – борьбу вожделения и страха. С нечеловеческой силой его тянуло к этому белому, ослепительному треугольнику. И с такой же силой отталкивало – он боялся его, как черт боится ладана. Душу разрывало на части. И обезумевшее сознание, не сумев найти решения во сне, вернулось в реальный мир.