Все на свете кончается. Кончился и самогон. Но Аристарх не мог этого запомнить. Снова и снова он вытаскивал свою подружку, выдергивал пробку, сосал ее горлышко. Но она больше не отвечала взаимностью. Была пуста, как иссохшая грудь старухи. Он прятал ее, ворочался, дергал себя за увядший фалос, дрочил, невнятно мыча. Снова вытаскивал пустую бутылку, сосал, дрочил…

Мне надо было выйти из поезда, сойти на первой попавшейся станции. Почему я этого не сделала? На что надеялась? Зачем копила в себе яд ненависти?

Когда мы вернулись домой, Аристарх выхаживался четыре дня. Руки тряслись, нутро горело, башка раскалывалась. Потом все прошло. Он вернулся к привычной жизни, продолжил свой роман.

Он вернулся. Я – нет. Я осталась в том поезде. Меня разрывало на части. Когда я смотрела на Аристарха, меня корчило от омерзения. Буквально до рвоты. Я не разговаривала с ним, старалась не встречаться в доме. Перебралась из нашей спальни в маленькую комнатушку под крышей, сидела там или уходила в город. Лишь бы не видеть его. И в то же время я страстно хотела его. Грудь, плечи, бедра… Я хотела его. Мучительно жаждала секса с ним. И не могла видеть.

Он пытался поговорить. Обещал, что это последний раз, что больше никогда. Что не будет пить даже пива. Что я права, презирая его. Корчился. Я не слушала – глохла, превращалась в камень, сбегала прочь. Мне казалось, если он протянет руку, дотронется до меня, я лопну, как перезревший, наполненный гнилью плод. Не презрение, нет. Омерзение.

Может быть, надо было ему сказать? Я не сказала. Ушла.

Да, именно так его и звали, Фан-Фан. Ну причем здесь тюльпан?! Это уменьшительное от Франсуа. Всего-то. Франсуа Симон. Мы поженились, хотя он был несколько моложе меня. Я подумала, что неплохо сменить свою, вернее, чужую греческую фамилию на французскую. Как оказалось, столь же чужую.

Но давайте по порядку. Бросив Аристарха, я перебралась в Париж. Хотелось жизни, круговорота событий, мельтешения лиц. Как мне надоела провинция! Все знают всё о своих соседях, даже то, чего и не бывало. Постоянное чувство, что через твой забор заглядывает чей-то любопытный глаз. А Париж – это совсем другое. Простор. Размах. Пестрые клумбы Люксембургского сада. Шик Османских бульваров. Суета Латинского квартала. Ночная Пляс Пигаль. Повсюду жизнь бурлит, плещет через край.

Поначалу снимала комнату в мансарде недалеко от площади Тертр. Это Монмартр, на мой взгляд, самый французский район Парижа, но, если спуститься с холма, окажешься в пестром странном мире, где скручены и сжаты Африка, Индия, Китай, перемешаны славянами и латиноамериканцами. Комната моя была близнецом той, что я снимала в припортовом клоповнике Лимасола. Обе были под самой крышей, выше только небо. Разница лишь в этажах, та была на втором, в эту нужно было подниматься по узкой крутой лестнице на седьмой. И небо разное. Там плотное, ярко голубое, лишь изредка укрывавшееся тучной периной, здесь жиденькое, разбавленное дождями, отражавшее серый камень города.

Работу я нашла быстро – на киностудии «Гомон» – ничего особенного, простая секретарская должность по перекладыванию бумажек и телефонным звонкам. Через пару лет, когда я уже прочно стояла на ногах, сменила свою поднебесную мансарду на более приземленную квартирку, но все там же, неподалеку от Сакре Кёр. Прижилась, менять район не хотелось. Через некоторое время работа мне окончательно прискучила. Что было делать? Если не работать, дорога одна – в содержанки. Или жены, что в принципе одно и то же. Я выбрала иной путь. Пошла учиться. Раз уж я попала в мир кино, надо выбирать какую-то киношную профессию. Ну что вы? Почему сразу в актрисы? Туда я тоже попала, правда, не буду врать, совершенно случайно, и ненадолго. Монтажёр! Вот кем я стала.

Знаете, в чем специфика такой работы? Ты знаешь всех актеров съемочной группы, они тебя не замечают. Проработаешь на фильме полгода, встретишь кого-нибудь в коридоре, скажешь: «Привет!» – в ответ удивленная мина: «Кто тут?» Но это очень интересная работа. Именно на монтаже закладывается основная идея, акценты, то что делает простую смену кадров шедевром. Если режиссёр – мать фильма, то монтажёр – его повивальная бабка.

Безусловно, я не достигла высот профессии, работала одним из рядовых мастеров, но насколько это было интересно! Кого я только не встречала на съемочных площадках. Даже великого Феллини! Не верите?! А напрасно. Он делал свой фильм про корабль на киностудии «Гомон». Кстати, я снималась в этом фильме. Нет, в титрах вы меня не найдете. И лица моего в кадрах. Я была дублершей. Там снималась одна английская актриса. У нее было совсем мало времени, поэтому отсняли все ее главные планы, а на остальное – съемка из-за спины, проходы, все, где не видно лица – искали дублершу. Нашли, но она заболела. Время уходит, дублерши нет. Феллини бесится, а тут я, несусь через площадку по своим монтажным делам.

Федерико орет, задыхаясь, он ведь старый уже был:

– Это кто? Ловите ее! Хватайте!

Я аж присела. А он:

– Где вы ее прятали? Быстро переодевайте и волоките сюда!

Знаете, на что он повелся? Походка. У нас с Барбарой, ну с той актрисой, оказалась одинаковая походка. Один и тот же рисунок движений. Так я попала в дублерши. Там, где в кадре голые ноги, это мои, все-таки я была в два раза моложе Барбары.

Ну вот, теперь про Фан-Фана.

Как в кадр попала, пусть даже частями и со спины, так надо мной будто фонарь подвесили, всем видна стала. Раньше по сто раз в день туда-сюда по площадке моталась – пустое место, нет меня, чашки кофе никто не предложит. А теперь, пожалуйста, гримеры за мной бегают: «Леа, присядьте, парик бы поправить». Костюмеры: «В этой сцене другое платье было, мы прошляпили, Леа, милочка, переоденьтесь». Оператор: «Леа, я свет на ваши ноги выставил справа, туда повернитесь». И хором: «Леа, мы в бар пропустить по стаканчику. Вы с нами?» Пожалуй, только сам мэтр мое имя запомнить не мог, ну да ему простительно. Великим все простительно.

Франсуа играл одного из беженцев, что на корабль подняли. Совсем маленькая роль. Он очень честолюбивый был, считал, что его дома не ценят, все в Голливуд рвался, даже английский выучил. Знаете, как смешно французы по-английски говорят? Звук «Х» сглатывают, у них же нет в языке, и твердый «Л», хоть застрелись, произнести не могут: вместо пипл – пипо̀ль, вместо Битлз – Бито̀льз. Язык – это важно. Когда мы, скажем так, познакомились, Фан-Фан спросил:

– Ты из Бретани, да?

Это из-за моего французского. Нельзя сказать, что у меня был русский акцент, но выговаривала я более жестко, чем парижане. Я не стала возражать, пусть будет Бретань. Прекрасное место. Старые фермы, дома с крышами от самой земли, зеленые поля. Нет, я там не была. Работала на финальном монтаже Ришаровской «Собаки в боулинге» а ее снимали, как раз в Бретани, так что насмотрелась. Не знаете такого фильма? Может быть, он не шел в России или был переименован. Причем там собака? Это такое французское выражение, что-то вроде слона в посудной лавке или волоса в супе – неожиданное, неприятное, неправильное, то, что не приветствуется. Да бог с ними, с Бретанью и собакой.

Я уже упоминала, что он был несколько младше? Года на четыре. А еще была в нем какая-то мальчишеская непосредственность, восторг перед миром. Рядом с Франсуа хотелось бегать по лужам, качаться на качелях и вплетать в волосы цветные ленты. Я чувствовала себя двенадцатилетней девчонкой. И он был очень красив. Темные кудри, карие глаза, ослепительная улыбка, смугловатая кожа – капелька южного солнца в крови. Он смотрел на меня чуть снизу. Ну почему маленького роста? Фигурально выражаясь, снизу. С восхищением.

Я тогда подстригла свои патлы покороче, он гладил мою гривку, говорил: «Ты моя львица, да? Ты умеешь рычать? А кусаться? Укуси меня, да?» У него через слово звучало «да», фраза словно подпрыгивала в конце. Не вполне вопрос, скорее метка. Вот раскатывается рулон ткани, продавец деревянным метром отмеряет, сколько нужно, и чирк мелом. Вот и «да» Франсуа были такими меловыми черточками, отмерявшими, отделявшими куски разговора.