И отцу повезло. На автобазу, где он работал, пришли огромные грузовые машины – американские МАКи. Отец был не только опытный шофер, но и хороший автомеханик, поэтому одну из трёх машин доверили ему. Зарплата сразу увеличилась вдвое. Отец даже купил автомашину «Москвич», и мы всей семьёй съездили на ней в Крым.

Однако долго удержаться на выгодной работе отцу не удалось. У шоферов автобазы возник какой-то конфликт с начальством. Они попросили отца, как ветерана войны, самого грамотного среди них и авторитетного, выступить на общем собрании и открыто сказать о несправедливости. Отец выступил, но никто из тех, кто просили об этом, его не поддержали. Его уволили.

Из праздников, которые отмечали в нашем доме, больше всего запомнились Новый год и Пасха. Хорошо помню мой первый Новый год. Я долго ждал Деда Мороза, который должен был принести мне подарок, и, не дождавшись, уснул. Утром под ёлкой увидел коньки, о которых мечтал. Мама объяснила, что это Дед Мороз принёс коньки, но она не стала будить меня.

На Пасху мама всегда готовила очень вкусную рыбу в маринаде и разноцветные яички. Все в нашей семье чокались пасхальными яичками и говорили: «Христос воскрес! Воистину воскрес!».

Для меня эти слова ничего не значили, звучали как зарифмованная присказка. Никто никогда не объяснял, кто такой Христос, что значит – «воскрес», сам же никого не спрашивал об этом ни дома, ни в школе.

Не припоминаю, чтобы отец интересовался моими взглядами на жизнь или спрашивал, как мне живется, о чем думаю, о чем мечтаю. Никогда при мне не распространялся о смысле жизни, что в ней плохо, что хорошо. И уж никогда ничего не говорил о советской власти, о своем отношении к ней, о её политике. Не критиковал и не хвалил.

Но зато я слышал много раз, как в разговоре с приятелями, с мамой, отец говорил: «А вот в Америке…» Смысл дальнейшего сводился к тому, что там все хорошо, во всяком случае, лучше, нежели у нас. Не знаю, что способствовало появлению у него таких взглядов, то ли отличный американский грузовик, на котором он работал, то ли письма, которые до войны получала бабушка из Америки от своих братьев. Но именно слова отца – «А вот в Америке» – посеяли в моем еще детском сознании мечту об этой стране, о другой жизни. Эта мечта исподволь влияла на мое мировосприятие. Невольно смотрел на жизнь, на все, что меня окружало, что делал сам – как бы под другим углом зрения…

Первые школьные годы пролетели быстро и беззаботно. Ребенок я был послушный, учился старательно. Учителя говорили родителям, что я очень способный мальчик. И действительно, учеба давалась мне легко и в общеобразовательной школе, и в музыкальной, где я учился игре на баяне.

Во многих учебных группах мне пришлось заниматься впоследствии, но, удивительно, – имена, лица однокурсников по институту стерлись, растворились в памяти. А вот ребят, с которыми пошел в первый класс, помню почти всех до одного. По именам, по фамилиям. Они навсегда остались для меня мальчишками и девчонками.

Ну как забыть Леньку и Гуся? Они жили в ближайших переулках. Мы часто мерялись силами. Однажды, после моего хвастливого утверждения, что смогу один справиться с ними обоими, они повалили меня и натерли снегом лицо…

Не забыть и Наташу – мою первую любовь. Никогда не заговаривал с ней на переменках, но каждый день после уроков провожал домой, плелся следом метров за сто. Она прекрасно училась, лишь по истории имела четверку. Часто учительница, после ее ответа у доски, спрашивала: «Кто может дополнить?» Сидя за последней партой и держа перед глазами раскрытый учебник, я был в постоянной готовности, поспешно поднимал руку и всякий раз дополнял Наташку, за что получал пятерку.

В первых четырех классах считался отличником, учителя ставили меня в пример, и я невольно сознавал себя лидером класса…

Детство для меня закончилось неожиданно, в один день. Придя первого сентября в школу, я сразу же узнал, что в нашем классе, теперь уже пятом, появились шесть второгодников. Они были крепче, выше меня ростом и почти все враждебно настроены.

Был у них и свой лидер – Женька. Ниже всех ростом, но именно он определял, что правильно и что неправильно.

После второй или третьей перемены он, определив во мне что-то ему не нравящееся, предложил «стыкнуться» один на один после уроков на школьном дворе.

Возможно, Женька был под впечатлением произведений Пушкина и Лермонтова, которые уже читал в пятом классе, и где описывались многочисленные поединки, и для него стыкнуться один на один было игрой в дуэль. Впоследствии не раз слышал от него слова «честь», «как дворянин».

Прежде доводилось участвовать в мальчишеских потасовках, и не однажды. Обычно проигрывал тот, кто оказывался внизу, на лопатках. Но в этот раз Женька вызвал меня на поединок, да ещё при всем классе, и это слышала Наташа, к которой был неравнодушен.

До этого никогда, никого не бил кулаком в лицо. Мой кулак просто не мог сжаться для удара, мозг категорически отказывался подать эту команду. Однако отказаться стыкнуться, не пойти драться не мог. Класс мог подумать, что я трус, боюсь, пожалуюсь учительнице, либо родителям. И я принял вызов.

Кончилось все довольно быстро. Мне удалось навязать Женьке приёмы обычной мальчишечьей борьбы. Мы сцепились, и он не мог пустить в ход свои кулаки.

Но, изловчившись, всё-таки ударил меня ногой в живот. Я упал, корчась на земле от боли, как рыба широко открытым ртом, пытался глотать воздух. Только потом я узнал, что этот приём называется удар под дых.

Не помню, как пришел домой, что делал в тот день, помню только тоску и страх, что завтра все может повториться.

После той «дуэли» ужасно боялся и ненавидел Женьку. Проходя мимо его дома, всякий раз думал: «Вот если бы его квартира взорвалась вместе с ним. А еще лучше – если бы он вообще исчез из моей жизни».

Дома тщательно скрывал от родителей свои школьные проблемы. Если бы мама появилась в школе, весь класс сразу понял, что я пожаловался. Для меня это был бы позор.

Наверное, как раз в это время, часто повторяемые матерью слова, что надо хорошо себя вести и учиться, быть хорошим мальчиком, стали казаться мне оторванными от реальности, вызывали раздражение.

Каждый день, идя в школу, я считал, что у меня есть дела поважнее, напряжённо решал задачу, как избавиться от страха и унижения.

Я по-прежнему продолжал учиться в музыкальной школе. Душа моя, как говорят музыканты, никогда не пела, и из всех, необходимых для занятий музыкой способностей, я обладал лишь одной: пальцы необыкновенно быстро передвигались по клавишам. Тем ни менее, меня считали лучшим учеником, и непременно включали в ежегодные концерты, которые проходили весной в малом зале Театра Советской Армии.

В тот трудный год, когда я учился в пятом классе, после отчетного концерта нас развозили по домам родители, имевшие машины. Мне, оказалось, по пути с одной девочкой, и нас высадили вместе. Она была еврейкой, и старше года на два или даже на три.

Я знал, что родителей нет дома, и мне вздумалось пригласить ее поиграть в настольный теннис. Для этого мы использовали большой обедненный стол, который еще и раздвигался.

Совсем не помню, как мы играли и даже ее имени не помню, но навсегда запомнил, о чем говорили. Она заметила мое подавленное состояние и спросила, что со мной. Конечно, я не стал подробно рассказывать о своих невзгодах, сказал только, что в моей жизни наступила мрачная полоса, и длится она уже почти полгода.

– Знаешь, – сказала она, – всему свое время в жизни: время печали и время радости, и ты еще много раз убедишься, что не от нас это зависит.

Это было для меня откровением. До сих пор дома и в школе все внушали как раз обратное: мол, моя жизнь, моя судьба зависят только от меня. Я верил, что оно так и есть. Если, например, подготовлюсь к уроку, получу хорошую оценку, а если нет – двойку.

С той девчонкой я никогда больше не виделся, но слова ее подействовали на меня, как если бы кто-то внезапно открыл форточку в душной комнате, и я ощутил дуновение свежего воздуха.