Начало весны 1953 года. Старенький дребезжащий репродуктор-тарелка объявил о смерти Сталина. Сестра – а ей к тому времени было 16 лет – поехала на его похороны, вернулась без обуви: потеряла в давке. У меня же смерть Сталина не только не вызвала каких-либо чувств, но даже не пробудила детского любопытства. В школу еще не ходил, а дома о нём почему-то не говорили.

Вот о евреях, на которых в те годы развернулось ужасное гонение, говорили много.

Жили мы в Лосиноостровском – городке в нескольких километрах от Москвы. До войны он занимал одно и первых мест в Подмосковье по плотности проживания евреев. Почему-то я очень боялся оказаться этим самым евреем. Даже несколько раз пытал родителей: «А мы не евреи»?

Помню даже такой случай. Как-то раз спросил отца:

– Пап, а когда мы купим телевизор?

– Телевизоры покупают только евреи, – ответил отец.

Я понял это так, что у евреев много денег.

Вскоре после этого разговора к нам зашёл приятель отца. Я точно знал, что он был евреем. И когда они при мне разговаривали, отец сказал: «Скоро мы тоже купим телевизор».

Я стоял рядом с отцом, тут же потянул его за рукав и спросил: «А мы, что – тоже евреи?»

Нет, мои родители не были евреями, для них нашли другие ярлыки – «бывшие» и «лишенцы».

Мой дедушка со стороны мамы, Мартын Кондратьевич, до 17 года служил в жандармерии. За это его и всю семью лишили гражданских прав. Его жена, моя бабушка была литовка. Чтобы как-то прокормить троих детишек, среди которых была и мама, бабушка ходила по вагонам пригородных поездов, меняла всякие вещи на еду или попросту просила милостыню. Мама с девяти лет уже работала – стегала одеяла.

Моя бабушка со стороны отца – немка, жила в Германии. В начале века приехала навестить родственников в Польшу, которая входила тогда в состав России. Там познакомилась с русским офицером, который влюбился в нее до безумия и, несмотря на протесты родни возлюбленной, увез в Россию, где и женился на ней. Звали его Михаил Николаевич Горовой. Это мой дедушка. Меня назвали в память о нём. Он был из дворян. Его отец, мой прадед, был даже предводителем дворянского собрания какого-то уезда на Украине.

Дедушка и его семья избежали участи других таких же «бывших», не стали «лишенцами» только потому, что он сразу же добровольно принял сторону советской власти. Передал ей наследственное имение, все недвижимое имущество, которым владел, сдал все драгоценности. За это власть разрешила ему работать по специальности – инженером на пороховом заводе. А еще через какое-то время, в награду за хорошую работу, учитывая, что он сдал государству имение, ему дали жилье под Москвой – маленький домик. До революции это была конюшня. В этом домике дедушка и умер в 1939 году.

Бабушка собиралась уехать к братьям в Америку, уже подготовила все документы для выезда, да Вторая мировая война перечеркнула все её намерения. Америка так и осталась страной ее мечты…

В тридцатые годы по всей стране искали «врагов народа», прежде всего, среди «бывших». Мой отец, поступил было в какой-то институт, но решил «не высовываться», бросил учебу, пошел в школу шоферов. Там и познакомился с мамой. Звали их Софья и Владислав. Ей было двадцать, ему – двадцать пять.

Отечественная война спутала их планы, мечты. Отец всю войну колесил по фронтовому бездорожью, подвозил к передовой снаряды, вывозил в тыл раненых.

Мама тоже работала шофером, но только в тылу, в подмосковном городке развозила по булочным хлеб, который выдавали тогда строго по карточкам. Машина была допотопной. В народе ее называли «газик» или «полуторка». В годы войны бензина не хватало даже для фронта, и российские умельцы изобрели для грузовиков специальные газогенераторы, похожие на две высокие круглые голландские печки. Они крепились по бокам машины между кабиной и кузовом; топливом служили древесные чурки.

Вот на такой «печке с мотором» мама проработала всю войну. Летом еще работать было терпимо, а вот зимой… Темнеет рано, светает поздно. В целях маскировки фары включать запрещено. Снежные заносы, морозы, метели. Про отопление кабины понятия не имели, «дворников» – стеклоочистителей – просто не существовало. В снегопад, в метель приходилось часто останавливать машину, протирать лобовое стекло рукавицей. В дверцах, вместо стекол – фанера. Чтоб вовремя выехать на линию, мама вставала в четыре часа ночи. Промерзший мотор надо было сначала разогреть, залить в радиатор несколько ведер горячей воды, затем завести вручную металлической рукояткой.

Когда мама бывала в хорошем настроении, она рассказывала мне о полуторке, одновременно показывая, какие движения ей приходилось делать, чтобы управлять этой машиной. Слушая ее, думал: «Я-то уж точно, никогда не буду развозить хлеб по магазинам».

Позже, уже в сознательные годы, наблюдая за мамой, задавал себе вопрос: как же так получилось, что она стала шофером?

По виду – а она была почти седой к тому времени – можно было предположить, что она врач или учительница. Наш домик стоял на улице, ведущей к рынку, и не проходило дня, чтобы кто-нибудь из ее знакомых не заходил передохнуть или попросту излить душу. Каждого она терпеливо выслушивала, для каждого находила нужные ему слова.

Есть люди, глядя на которых, сразу понимаешь: они знают, что такое лишения, несправедливость, боль. Но зло на обидчиков не хранят в душе, и поэтому их доброта особенная. Она – их сущность.

Такой была моя мама.

Как и у всех в стране, послевоенная жизнь моих родителей оказалась тяжелой. Зимой 1947 родился я. Из рассказов родителей знаю, что в тот год в России свирепствовал страшный голод. Они его пережили. Наверное, потому что верили в лучшее будущее. Однажды отец подсмотрел место, где разгружали муку. Ночью они с мамой ходили подбирать то, что случайно просыпалось. Из этой мучной пыли, смешанной с землей, стряпали лепешки, называли их «тошнотики». Родители рассказывали, что как раз в это время я заболел очень тяжело, они думали, не выживу.

Вернувшись с фронта, отец уволился с почтамта, где работал шофером до войны и поступил на другую автобазу, где зарабатывал больше. Ведомственное жилье – две комнатки барачного типа – надо было освобождать.

Отец с мамой решили переехать к бабушке. Здесь-то и начались их злоключения.

Годом раньше бабушкина подруга попросила приютить её сына с семьей. Член партии, он получил какой-то пост в Москве, и ему временно требовалось жилье. Теперь же, когда Кругляков (так звали постояльца) узнал, что ему надо освободить комнату для моих родителей, он заявил, что по документам все права на дедушкин дом принадлежит ему.

Скорее всего, Круглякову уже выделили квартиру, и после долгих уговоров он согласился… продать бабушке ее же дом.

Но на такую покупку не было денег. Лишь к концу года, когда подошёл срок освободить ведомственное жилье, необходимые деньги родители собрали. В назначенный день они пришли к Круглякову, но тот под разными предлогами денег не взял, попросил зайти в конце недели. А на следующий день правительство объявило денежную реформу. Собранные с таким трудом деньги превратились в пустые бумажки.

Родители не имели иного выхода, как вновь собирать деньги. Они продали все, что можно было, залезли в долги, но половину того, что требовал Кругляков, теперь уже в новых деньгах – отдали.

1948 год наша семья встречала уже в собственном доме – в том самом, который подарила дедушке советская власть. Полы в домике были настланы прямо на землю, а притолоки настолько низкие, что взрослым приходилось пригибаться.

– Пусть меня расстреляют, но отсюда никуда уже не уйду, – сказала тогда мама и разрыдалась.

Чтобы избавиться от долга, она поступила на тяжелую работу – развозить продукты по магазинам. Однажды несла мешок сахару, поскользнулась и упала в подвал, повредила позвоночник. Больше полугода пролежала в больнице.

Новую работу нашла полегче: два-три раза в неделю подвозила фильмы в городской кинотеатр. В свободное время возилась в саду, собирала неплохие урожаи помидоров, яблок, продавала на рынке. В семье появился относительный достаток.