рыжие кубышки в своих хороводах не так уж и радовались их нежной любви;
она уже видела, что гладь подёргивалась морщинистой мутью, что белые
кувшинки-нимфеи бледнели и криво улыбались, будто вспоминали пузатого
изменщика Геракла, а жёлтые кувшинки-нимфеи и вовсе закрывали свои
чашечки, может быть, боясь не углядеть за своим легкомысленным эльфом,
который так и стремился слетать, посмотреть, то на удивительный закат, то на
восхитительный рассвет.
Но эта неприятная картина не задержалась в головке у внучки; лишь –
мгновение – влюбленные же не видят ничего перед собой… и Лизанька стала
рисовать в воображении портрет желанного, того, который жил в самом
последнем доме с правой стороны, по улице Тупичковой… окна, ручка двери, к
которой он притрогивается… заборчик… симпатичный; но чем больше
рисовала, тем больше портрет не походил на того…на того, который жил в
последнем доме по улице Тупичковой, а всё больше походил на того – на того, с
которым она так опьянено мчалась к ложбинке, хотя, точно – она никак не могла
понять кто же это такой.
Может протагонист надел не ту маску; ошибся; случайно; перепутал; и
теперь ввёл в заблуждение, и действие должно было принять другое
направление… может актёр, играющий второстепенные роли, подсунул – чтоб
подсмеяться с друзьями за кулисами?
Нет-нет! всё не так просто.
…внучка пришла в Парк, томясь любовью, чтоб попытаться в тишине, в
«потаённых уголках», как советовала бабушка, успокоить свои чувства. Тогда
она и не знала ещё, что предмет её страсти, там, в этом самом Парке, служит
кассиром, и ещё даже не знала как зовут… внучка пришла, потому что ноги, в
горемычной надежде, сами привели её сюда. Внучка сидела на скамеечке, к
которой ещё не успели проложить асфальтовую дорожку, и смотрела, как
жёлтые крапивные цветки разбрасывают фейерверками искорок пыльцу, и вдруг
она вспомнила, ясно поняла, что портрет принадлежит господину с зонтиком.
«Как же у меня в голове всё перемешалось!» – подумала, улыбнувшись (как
бледные лилии в сновидении), внучка Лиза и поспешила к парковым
аттракционам, чтоб ветер на самой высоте «Чёртова колеса» продул и развеял, и
освежил её горячую голову.
Протягивая деньги за билет на «Чёртовый аттракцион», в кассовом
окошечке внучка увидела нашего молодого кассира и вспомнила: зелёную
лампу, павлина, бубновую пятёрку и бабушку: «…случайность всё-таки сведёт
вас с ним…» – ах, бабушка!
Наступила пауза – у внучки не разжимались пальчики, которые держали
смятую купюрку; молодой человек-кассир пытался получить плату (билет
оторван, и хотелось бы получить). Потихоньку он выкручивал из растерявшихся
от случайной случайности пальчиков бумажку, и, наконец, она (бумажка)
оказалась у него вруках. Пауза вырвала из внучки и сновидения, и
представления, и понятия. Портрет Кабальеро распался; сложился зато,
настоящий, живой, прямо перед глазами, в окошке кассы возникший, желанный;
17
не весь (поясной портрет в раме сине-зелёной кассовой будки), но и это была
такая неожиданная радость, но и это уже привело нашу прелесть в любовное
томление (из которого она, собственно говоря, и не выходила). Лиза опустила
глаза и видела сначала, только отдельные части: руки, с вильчато-разветвлённой
гладкой и желтовато-зелёной кожицей (в том, что кожица была желтовато-
зелёной ничего странного не было, потому что так, жёлто-зелёно, отражалась на
«кожице» окружающая зелень дерев. О зелени дерев позже будет отдельно), об
этом эффекте, называемом „рефлекс“, хорошо знают художники – у них всегда
на милом розовом личике можно найти всякие-разные, не имеющие к личику
отношения, неприятные краски… о-о-о! о чём это я? В начале… Сначала…
Лиза видела… Ну, с разгона: видела только отдельные части: руки с вильчато-
разветвлённой гладкой и желтовато-зелёной кожицей, пальцы-
глубоковыемчатые по краям реснитчатые и ланцетные, жилки, жи-ло-чки на
поверхности кистей – неясные голубые трепещущие… Лиза стала поднимать
глаза… три расстёгнутых пуговички-перловицы, открывающие ложбинку,
ямочку под названием «душка» – «душка» – всего лишь деревянная палочка во
внутренностях скрипки, но отзывается, как настоящая душа, на тончайшие
звуки страдающего любовью сердца, да что там говорить… в ней клокочут
слёзы, и клокочет же, радость, и ещё – в потаённый закоулочек так приятно
уткнуться носиком… так близко, наконец, так рядом, наяву… щёчки, губки,
такие милые…», – и вдруг, вместо лица – лицо господина с зонтиком в
фиолетовом берете… нет такого знака пунктуации, чтоб обозначил эту паузу.
Лучше написать словами: Па-у-за, – а уж потом, набирая снова темп: внучка
вскрикнула, закрыла глаза, хотела бежать… легкомысленная, но подумала и
дёрнула за шнурок…
…сатиры расшаркались, анютины глазки скосили глаза, а Куриная Слепота,
образовавшись в дверном проёме, запахла так, что нарисованные на толстом
картоне напольные часы зазвенели голубыми колокольчиками, в каждом из
которых сидела золотая пчёлка, потом бубенчиками, потом запели сопелями и
свирелями, пастушьими рожкáми, засвистели свистульками и, вместе с
курантами, стали наигрывать всякие пасторальные мотивчики, может даже
Пасторальную симфонию (внучка в этом не разбиралась). На многочисленных
циферблатах задвигались в пасторальных же танцах пастушки и пастушкѝ и
стали по-театральному разыгрывать идиллические (можно тоже сказать
пасторальные) сцены нежной любви. На других циферблатах закружились в
мерцающей карусели числа годового календаря, времени восхода и захода
Солнца, знаки Зодиака и шкала взаимного расположения планет. Барометры,
термометры, психрометры (не психометры, а психрометры1) и компасы
расположились по углам и добавляли в оркестровое звучание тиканий и
перещёлков. В комнату – нет! и комната, вдохнув (не вздохнув, а вдохнув)
жёлтого, как жёлчь духа Куриной Слепоты, уже стала паркетной, колонной…
под ослепительным, голубым в белых узорах потолком повисли большие,
круглые и золотые солнца, а в потаённых уголках, за колоннами, притаились:
1от греч. рsychros– холодный и …метр. Ничего общего с психикой не имеет и употребляется для измерения
относительной влажности.
18
лиловая и пунцовая полумгла, кобальтовый полумрак, карминная полутень и
штофные истома с негой, и казалось, что там брезжит Луна, и её всплески там, в
побрызгиваниях колючих звёздочек, поглаживают скользким лучиком
совершенные формы совершенных в своих порывистых и чувственных
движениях, вышитых серебряной гладью на чёрной драповой драпировке стен:
мифологических аполлонов с клитиями, марсов с венерами и зевсовс ледами…
Посейдоны с амфитритами там нежились, плутоны с персефонами ласкались,
персеи с андромедами прислонялись друг к другу, гераклы с деянирами
касались и возлежали, а атриды с хрисеидами, ахиллесы с брисеидами и
остальные ураниды, einfach (что значит – просто), блаженствовали. В открытые
на огород двери вплывали уже кавалеры и дамы во фрачных нарядах и бальных
убранствах: розы, георгины, гортензии, с наклеенными на румяные щёки, на
зелёные изящные шейки, на тонко-округлые плечи и на высокие перламутровые
груди всякими мушками – чтоб маки, нарциссы, ландыши и анемоны по
галантным знакам догадывались бы об их (роз и георгин) пылкой любви, об
ожидающей их (нарциссов, ландышей и анемонов) радости, о чести, которая
может выпасть на их же долю; или о неожиданной печали, или о болезни
(любовной же), о пролитых слёзках, о девственности, о безосновательной и
основательной тоске, о сердечном признании, об отказе и о: «люблю, да не
