Лиза тут же опомнилась и сделала что-то вроде маленького Knicksen 2 и,
правильнее будет сказать (раз маленький), Knicksenchen, но было уже поздно –
Кабальеро знака приветствия и уважения не увидел, а может и увидел, только
не подал виду.
1Все мифы на эту тему, я надеюсь, известны читателю: это когда преследуемая нимфа, убегая от Аполлона, или
Пана, или и т.д. молит богов спасти её от преследователя и боги мольбам внимают, превращая бедняжку во что
только они сами хотят, но обязательно не в то, во что хотелось бы самой нимфе.
2Книксен (нем.)
7
Ах, как ругала себя внучка за такую нерасторопность. «А был же шанс! ах,
бабушка! а может он что-то знает-может-что-нибудь!» – легкомысленная и
навеянная чем-то тайно-ещё-непонятным нам идея! и внучка бросилась вслед,
даже ещё не зная что она скажет этому чертополоху (почему чертополоху? она
не могла себе объяснить; может из-за пелерины, но такое в голове само собой
сложилось слово). Внучка бросилась вдогонку и вдруг увидела как солнечный
луч вонзился в фиолетовый берет на голове господина с зонтиком, и берет
вспыхнул, как вспыхивает сухая деревяшка, когда на неё направляют солнечный
же луч через увеличительное стекло; потом заметались искры: по пелерине, по
колючим растопыренным рукам; потом пелерина загорелась, и вдруг весь
господин, подобно неуправляемой петарде, зашипел, заметался, взмыл вверх и,
не долетев до солнца, рухнул вниз; вонзился в куст крапивы в канаве за
заборчиком. Куст взорвался разноцветными крапинками, а одинокий одуванчик,
от сильного движения воздуха, распался, как лопнул, и повис серебряными
зонтами; а его трубчатый зелёный стебель согнулся, будто он был
вопросительный знак, и сказал: «А без лишних движений и шума, ну никак
нельзя, да?». Нимфа развела руками, будто хотела сказать: «А я-то здесь
причём?» – сама же перегнулась через заборчик, пытаясь разыскать упавшего
господина Петарду, но на месте падения лежал лишь фиолетовый берет, а когда
внучка присмотрелась получше, оказалось, что это и не берет даже, но просто
цветок репейника.
Прелестная наша Лиза и так, и этак пыталась что-нибудь разузнать про
молодого человека (а теперь, заодно, и про дом с нескрипучими дверными
петлями; было очень любопытно) и, однажды, даже попробовала что-нибудь
рассмотреть, аж с другой стороны Чернавки, потому что огороды выходили, как
я уже сказал, к самой реке; но это было далеко и, пожалуй, ей помогло бы sköne
Ocke, чудесное стекло, элегантная подзорная трубка, которую за Tre Zecchini
продал влюблённому в искусственную куклу студиозусу Натанаэлю господин
Коппелиус – известный оптикус, механикус и продавец барометров, и она
увидела бы и господина с зонтиком, сидящего на веранде в плетёном кресле, за
плетёным же, из лозы столом и разглядывающего через лупу гербарий из
лекарственных цветков, и молодого человека с удочкой, сидящего под большим
ивовым кустом…
Но, такого персонажа (механикуса Коппелиуса) в нашей драме нет, да и
время ещё, пока, не совпало, не состыковалось: тогда, когда молодой человек
сидел с удочкой – внучки не было на другой стороне Чернавки, а тогда, когда
внучка пыталась что-нибудь рассмотреть с другой стороны Чернавки -
господин Кабальеро не рассматривал через лупу гербарии… да что там
говорить… о времени – особый разговор.
Есть ли такой писатель или поэт, который хоть пару мудрых слов не
посвятил феномену времени. Я, конечно, как и все, не обойду его (время)
молчанием… мало того, господин Время в нашей драме достаточно
невторостепенный персонаж.
8
А сирень, между тем, цвела, сирень сводила с ума, сирень струила запахи и
испускала флюиды, и чего только она не испускала и не струила, чтоб разбудить
любовные фантазии и довести их до умопомрачения.
И доводила.
Надышавшись сиренью, внучка впадала в неистовое любовное томление, и
ночью ей снились живые сны. Смятенная, сначала она не могла никак заснуть,
переворачивалась с боку на бок, раскидывалась на хрустящих накрахмаленных
простынях, комкала подушку, трогала себя… а потом засыпала… и оказывалась
на известной скамейке под кустом сирени. Куст дышал в самое ухо, клал свою
бессовестную руку на оголённую грудь, гладил её и добирался туда… и тогда:
поднимался занавес и приоткрывались покровы – розовые, как вечерняя Заря,
которую дарил Изиде Озирис, когда она, обожаемая, отходила ко сну, ожидая
сладкой ночи, когда её пышущее жаром (не путать с повседневным
словосочетанием «пышущее здоровьем» – это несколько и даже совсем другое),
пышущее жаром тело ждало любви и ласк, а ночные фиалки вокруг,
обнажившись, источали аромат, который был, как отрава, и у настоящих
кавалеров от этого кружилась голова, и они роняли лепестки и мечтали о
несбыточном.
– Ты, моя прелесть, – шептал сиреневый куст, – ты моя ласковая…
И у ласковой внучки не было сил остановиться. Желание жгло, пронзало, да
что там говорить… Оле-ой! Оле-ай! Оле-э!.. она была готова на всё… и тогда
падал, ах! падал… почему? занавес, и смыкались, смыкались ах! покровы,
белоснежные, как утренняя Заря, которую дарил Изиде Озирис, когда она,
обожаемая, ещё только просыпалась от любвеобильной ночи, когда туман ещё
стелился над горячим телом земли, а роса ещё сверкала на её острых ресницах.
Внучка открывала глаза и возвращалась в явь. Вчера он снова не посмотрел
на неё, снова прошёл мимо: «… ах! бабушка!»
– Что, милая? (так говорили все бабушки на свете: в сказках и романах, в
рассказах и эпопеях).
– Ах, бабушка! Ах!
– Моё дитя, ты влюблена! – (Это тоже какая-то неприпоминаемая классика).
– Ах, да… не знаю…
– В чём же дело?
– …не знаю!.. Он меня не видит…
– Что?
– Не замечает!
– Ах! Не замечает! Дитя моё!
И вот сидят бабушка и внучка за большим круглым столом. Вечер. В
открытое окно всё также полыхает сиреневый суррогат, настоянный на
ядовитых испарениях метеол. Настольная лампа зелёного стекла выхватывает
из тёмной тени, поблеском, семейные портреты на стенах (прадедушку с
прабабушкой в пору их молодых лет), картину в чёрной раме с вышитым на ней
9
гладью, по чёрному же плотному тику, распустившим хвост из аргусовых глазок
павлином около фонтана. Фонтан – из серебряных ниток, в виде серебряной
рыбы, из открытого рта которой бьет серебряная же, струя. Лампа графично и
контрастно, как на плакате, высвечивает неровные очертания лиц бабушки и
внучки, но главное её (лампы) круглое пятно лежит на столе, и в нём размётаны
в магическом строе карты Тарот. Бабушка тасует их, даёт срéзать внучке,
швыряет на стол, складывает из них кресты и треугольники… и веером, и
звёздами; тасует; снова внучка, дрожа сердцем, с надеждой в нём же, срезает…
«Двадцать шесть, – раскладывает карты бабушка, слюнявит пальцы,– раз -
двадцать шесть, два – двадцать шесть, три… семнадцать плюс одна,
одиннадцать плюс две», – всё перемешано ещё раз, ещё раз срезано: душа, дух,
тело – всё налицо!
«Тринадцатый Аркан – безумие и сумасбродство…»
– Ах, бабушка!..
– Ах, Лиза, внучка… выпала злодейка… безумие и сумасбродство…
– …и возрождение в другом обличье… я знаю… в каком?
– Злодейка! косит головы! Бедняжки падают под ржавою косой. Но вот! – и
бабушка открывает следующую карту, – 6-й Аркан – Телец – посредник сил,
добро и зло, вот видишь, рядом; рядом справа добродетель, а слева искушение,
порок! Препятствия перед тобой, дитя, путь к счастью преграждён, а
нерешимость пагубна. Борьба. Как будешь ты, дитятко дорогое, увлечена