Люди-соседи, которые, как всякие соседи хотели знать что-нибудь о соседях,
видели, конечно, как иногда бывало, из парадных дверей, украшенных двумя
деревянными резными рогатыми сатирами, выходила дама в жёлтом, цвета
Куриной слепоты, платочке, похожая на домохозяйку ли, домоправительницу, на
кастеляншу, ключницу, экономку ли? – выходила с плетёной корзинкой и
возвращалась через какое-то время и, не дёргая за шнурок, чтоб кто-то открыл
ей дверь, сама открывала её, вставив в замочную скважину старинный ключ,
больше похожий на ключ от городских ворот.
Реже, но тоже бывало, выходил из дому господин – всегда с зонтом, который
служил ему тростью и всегда в накидке ли, камале, пелерине ли – в наше время
таких не носят, а носили когда-то в незатейливые английские и испанские
времена граждане, хоронясь от дождя и сэры или испанские кабальеро (отсюда
и Кабальеро). Перед господином Репейное Семя, когда он возвращался, двери
открывались без шнурков и ключей – сами.
Кастелянша ходила с плетеной корзинкой на рынок; на рынке,
прогуливалась от прилавка к прилавку, от корзины к корзине, при этом –
говорили – не спрашивала «сколько стоит?» или «за сколько отдадите?», а так…
и, напрогуливавшись, возвращалась домой.
Господин Кабальеро заходил в аптеку, что размещается на одном из пяти
углов, на площади «Пяти Углов», и, в аптеке, некоторое время рассматривал
витрину со всевозможными лекарственными препаратами, в основном
гомеопатическими: капли пустырника, семена льна, засушённые листья хмеля,
цветки шалфея, элеутерококк, череда, кориандр, индийский подорожник,
семена петрушки, корень хрена, корень аира, корень лопуха и корень же,
долголетия, так называемую эхинацею, скромнолистый цветок (в скромности
таится большая сила), который очищает кровь, выводит токсины, применяется
при простуде, гриппе, бронхите, псориазе, экземе, угрях, грибке, менингите,
гайморите, перитоните, ангине, герпесе и лейкопении…
5
Странным было не то, – говорили соседи, – что эти персонажи – а именно:
Кабальеро с зонтиком и Куриная слепота с корзинкой – ходили на рынок и в
аптеку, а то, что они ни с кем, особо, не общались, а войдя в дверь дома с
вырезанными на ней рогатыми сатирами, которые, вытаращив глаза,
заглядывали прямо в глаза прохожим, которых, кстати, не так уж много
проходило мимо, потому что, как уже было сказано, дальше был тупик и -
одним словом, было странно то, что войдя в дом, вышеперечисленная парочка
персонажей пропадала (как приятно звучат эти три «п»: парочка персонажей
пропадала, будто дирижёр за пультом палочкой протыкает пространство), а эти
четыре подряд: парочка персонажей пропадала, – исчезала за дверями, и дом не
подавал больше никаких признаков жизни.
«Будто они – вошедшие – проваливаются куда-то в другое измерение, -
судили судить охочие, – или сквозь землю, или неизвестно куда…»
– …и хоть бы слово оттуда!
– …хоть бы шорох!
– …скрип!
– …или хоть что-нибудь.
Конечно, это было странным и непонятным, и двусмысленным, и
разжигающим любопытство, и, поэтому, пытались заглядывать в окна, которые
не были занавешены занавесками (занавес не был опущен, то есть, действие
продолжалось), пытались уловить момент, чтоб подсмотреть за кулисы
(всякому, конечно, интереснее то, что происходит за кулисами), но, сколько ни
пытались, сколько туда ни заглядывали, видели лишь обставленные старинной
мебелью комнаты, да в гостиной большие напольные часы, которые – казалось
заглядывающим – к тому же не шли и, даже больше, казались нарисованными
или, может, сделанными бутафорским способом. На подоконнике, внутри, за
окном, стоял горшок с анютиными глазками, и «они-то – анютины глазки!» -
подсмеивались язвительные бабульки, – они-то и казались единственными
живыми существами в этом доме, потому чтоони (анютины глазки), и это не
скрылось, и не ускользнуло от внимания наблюдающих, вращали своими
анютиными глазками не хуже, чем сатиры своими вытаращенными, и с
большим интересом наблюдали за тощей воробьихой (будто та была какая-то
богиня любви!), прилетающей скупнуться в луже посреди улицы. «Вечером, -
говорили люди, – за окнами зажигали свет, но кроме старинной мебели и
стоящих часов там всё равно никого не бывало!»
Возвращаемся к молодому человеку, о котором надо сказать, что он каждый
день ходил в Парк Культуры и Отдыха и работал там кассиром – продавал
билеты на аттракционы, значит: в «Комнату смеха», в «Лабиринты», а летом -
ещё на Карусель, на «Чёртово колесо» и на Качели.
Возвращаемся к Лизе. Ах, Лиза, Лиза! каждый день! два раза! туда и сюда
проходил он мимо палисадника! и ни разу не скосил глаз в её сторону, ни разу
даже не посмотрел на неё, готовую… да что там говорить…
Как бы гуляя, прохаживалась внучка до речки и назад. Хотелось поближе,
хотелось… трудно суетными словечками передать то, чего хочется
6
влюблённому сердцу. Вот окна, ручка двери… к которой он притрогивается,
крыльцо, заборчик… симпатичный… может ей хотелось приглушить обычными
вещами и картинами необычное, взбудораженное воображение?.. а то – совсем
невозможно было…
В последнем доме Лиза ничего особого не могла приметить (хотя, конечно
же, конечно – там жил он и там было всё любимее и желаннее), но, объективно:
«так, стоит себе и ждёт», а вот предпоследний дом – он был будто нарисованный,
будто нарисован каким-нибудь причудливым художником, причудливым
карандашиком и очень привлекал к себе внимание, и девушка, любопытствуя,
пробовала тоже заглянуть в окна, но видела там то же, что и соседи: старинную
мебель, напольные часы и горшок с анютиными глазками. Конечно, однажды,
она заметила, что анютины глазки и сатиры на дверях провожают её взглядом.
Внучка даже приостановилась… потом сделала два шажка назад, потом снова
вперёд, следя за ними; потом приостановилась снова и снова пошла, и те
(анютины глазки и сатиры) тоже – то останавливали свой взгляд, то продолжали
провожать, останавливали взгляд и снова продолжали провожать её взглядом.
«Этого не может быть, – подумала внучка Лиза – ей нравились сатиры на
дверях, – но, они же деревянные…» И только она хотела отнести это на счёт
своего большого волнения или каких-нибудь фантазий от нежного страдания,
как сатиры затряслись и, как показалось внучке, надули щёки.
«…наверное, от обиды – за то, что их обозвали деревянными», – подумала
внучка, хотя, она могла поклясться, что не произнесла ни слова вслух. Потом
раздался скрип петель… может лодочных уключин (может, кто-то проплывал на
лодке по речке Чернавке) – словом, наконец, дверь, наконец, открылась, и из неё
вышел господин Кабальеро. Внучка Лиза так растерялась, что застыла на месте,
будто она была какая-нибудь напроказившая нимфа, готовая превратиться в
тростник, в лавровое дерево, в куст сирени, в ручей, в медведицу, в кобылицу, в
ворону, в паучиху, в белоснежную тёлку или в созвездие на небе…1 и только
глазки её блестели (глазки у внучки были красивые и большие), смотрели на
сатиров, а губки шептали что-то непонятное, невнятное, недоумённое «…это…
я… хотела… не…» (а губки у внучки, были тоже красивенькие и пухленькие).
Кабальеро некоторое время смотрел на чудесное вдруг оказавшееся перед ним
создание, потом, следя за взглядом замершего в нездешней красоте (настоящая
нимфа) создания мифов и грёз, посмотрел на сатиров, потом переложил зонтик
в левую руку, правой же коснулся ярко-фиолетового с серебряным пушком
берета на голове и сказал «Моё почтение!», и зашагал своей дорогой. Внучка
