Он ловко подхватил обе полнехонькие лейки, и отправился в край огорода, где тень уже успела остудить требующие влаги посадки. «Городские» остались на прополке. Так быстро, как у мужика, у них не получалось, да и вниз головой долго не простоишь. Они все чаще распрямлялись, давая отдохнуть ноющим ногам, спине и почему-то плечам, и стали перекидываться сначала малозначащими фразами.

– Вот делишки-то, братец, – утирая лоб, с улыбочкой качал головой Рафаэль Николаевич. – Действительно, что это мы за работнички с тобой. Сколь здесь живу, на огороде ни разу и не бывал, так-то.

– Простите, мы с Вами на «ты» перешли, сразу так коротко? Я не заметил, – отвечал доброжелательно Полетаев.

– Да мы с тобой, братец, и словом-то не перемолвились ранее, ты ж новенький тут? – Демьянов смотрел не в лицо собеседнику, а на то, что вдалеке делает бородатый мужик. – Да и этого почти не знаю. Хотя он уж с месяц тут. Молчун. А я, знаешь ли, как дома тут уже. Все жду, когда милость старцы окажут. Прижился уж. Желаю, видишь ли, мил-друг, в монахи уйти, от суеты мирской и грехов тяжких. На прежнем месте все с батюшкой говорили, говорили. А он возьми как-то, да и отправь меня сюда, в скит. Я в ноги схимникам – сперва к одному, потом ко второму. Они не сговариваясь: «Нет, не пора еще тебе, не все в миру исполнил». Я: «Да что ж? Деток не нажил, родных не имею, пустите служить да грехи отмаливать». А те все велят – исполни то, исполни се, не готов еще, рано. Так я и что ж! Жду. А уж как по-ихнему славно-то, хорошо – «брат», «батюшка». Вот я и привыкаю.

– Так я ж гораздо старше Вас буду, как-то неудобно, – мялся Полетаев. – Может, попривыкнем пока?

– Да уж не настолько старше, чтоб в отцы сгодиться? А? – подмигнул Демьянов. – Не годишься в отцы-то? Брат?

– Да уж, – покраснел от такого прямого попадания Андрей Григорьевич, – В отцы-то я, как оказалось…

Он умолк и, нагнувшись, продолжил крестьянскую работу.

– А что приуныл? Никак я тебя обидел? Ну, прости. Не хотел, – Демьянов тоже стал выщипывать травку. – Ты, мил-друг, не сердись.

– Да что Вы… – Полетаев все никак не мог приноровиться к новому обращению. – Да что ты, добрый человек. Просто у меня это больное оказалось, ты ж не мог знать. Все хорошо.

– На меня сердиться что! – продолжал балагурить будущий монах. – Я со зла не скажу, а если ж по недомыслию, то, что ж… Прощенья просим! А детишки-то у тебя, поди, взрослые уже? Что ж это – прежде хорош был, а нынче не удался? Не хочешь, не говори. Только мне все можно. Я как трава в поле – услышу, так, по ветру прошелестит, да и все.

– Дочка у меня, – тихо сказал Андрей Григорьевич.

– Обидела тебя, не чай?

– Нет, что Вы… Что ты! – Полетаев загорелся взглядом. – Она не может. Она у меня такая… Институт благородных девиц с шифром от самой императрицы окончила. И помощницей мне стала, сама вызвалась. И уважает. И добрая. Вежливая. Родная моя девочка. Нет, не обижала.

– Так, значится, ты ее обидел? – продолжал расспрашивать Демьянов.

– Да нет, – по щеке Полетаева покатилась неожиданная слеза, а горло сжалось изнутри. – Да я с нее пылинки сдувать готов. Как можно! Наоборот! Я как подумаю, что ее кто-то обидеть мог… Может! Так дышать не могу. Ох! – и Полетаев положил ладонь на левую грудь, где тоже что-то перехватило сейчас.

– Сердечко? – заботливо кивнул на то собеседник.

– Да, пошаливает, – ответил Полетаев и, чуть отдышавшись, наклонился к грядке.

– Ты особо-то не рвись с непривычки, – Демьянов закончил свою грядку и теперь встал над незаконченной соседской, и продвигался теперь Полетаеву навстречу. – Что не успеем, завтра доделаем. А то нехай больше народу на это послушание выделяют. А лучше, чтобы сюда бабы вернулись, а мы к привычному. А? Соседушка? – он привстал и оглядел проделанный труд. – Нам бы поносить чего, да? Так? Разгрузить-разобрать, дров наколоть. Я еще маляром могу!

– А я, знаете, как-то не привычен, – честно признался Андрей Григорьевич. – Если цифры какие посчитать, или наперед прикинуть, чтоб запасов хватило, то это могу. Поля знаю, какие под пар пустить… Мастерские наладить…

– Мастерские? Ух, ты! – воскликнул сосед. – Так я тебя в кузню сведу завтра, там поспрошай, может, чего и присоветуют, как тебя лучше пользовать. Батрак-то из тебя… Как из меня почитай! – и он рассмеялся. – Я б тоже все с бумажками бы сидел, да вот жизнь по-иному решила. Так что, теперь, что велят, то и в радость!

– Да. Брат? – неуверенно пробовал непривычное обращение Андрей Григорьевич. – Физически я много не могу. Если в дом воды натаскать, то – это пожалуйста. Потихоньку. В своем темпе. А вот как мы сегодня наперегонки, то уж тяжеловато.

– Ноги? – спросил тот.

– Да нет, с ногами вроде все ладно, только к дождю ноют. А с чего ты спросил?

– Да видел я тебя с тростью, как первый день прибыл. Чего сейчас ее не берешь с собой?

– Да, знаете… – снова сбился на «вы» Полетаев. – Ой. Знаешь… Как-то тут неуместно это, что ли… Вроде как форс. Я ж без нее в принципе могу, она только помогает равновесие сохранять.

Полетаев распрямился, потому что пот уже тек через брови, и щипало глаза, и потер грудь с левой стороны, где щемило.

– Тебе с твоим сердечком гулять надобно, – Демьянов тоже встал, оба работника сошлись впритык, грядка была выполота. – Послушания-то – они ж не всякий раз на свежем воздухе будут. Это я тебе безо всякого доктора скажу, мил-человек.

– Мне соседка по дому сказывала, что есть тут какая-то тропа прогулочная, да не всем к ней ход дозволен. Что для того нужно? Как-то отличиться? Или определенный срок тут пробыть?

– Да разве ж для здоровья выслуга требуется? – Рафаэль Николаевич покачал головой. – Тут все проще, мил-друг, благословения надобно испросить у старца, да и вся недолга. А там уж, как он решит. Тут все просто, все за тебя решают. Тебе только о душе своей остается заботиться, с ней решать, о ней думать. А все остальное – как велели, так, значится, и лучше.

– Да как же я к старцу попаду? – Полетаев растерянно улыбнулся. – Его ж благосклонного приема и ждем здесь, днюем и ночуем. Уповаем. Если допустит, то не о прогулке ж я его просить стану. О главном сразу скажу, как увижу. Как же?

– Дык, – Демьянов почесал в затылке. – Дык, я, мил-человек, почитай каждый вечер перед старцами нашими отчет держу, такая на мне епитимья. Спросить за тебя при случае?

– Благодарю, – Полетаев склонил голову. – Если не затруднит.

***

И вот Андрею Григорьевичу стали выдавать ключ, и прогулки над холмом сделались привычным делом. Ключей от калитки оказалось два – у каждого старца свой – и иногда Андрей Григорьевич заставал на тропинке кого-нибудь, явившегося до его прихода. Если та, или тот, сидели в задумчивости на скамье, то, не нарушая молчаливого уединения, Полетаев прогуливался к рябинке и обратно, а устав ходить, обнаруживал скамейку уже пустой. Он все больше проникался душой к этому месту, откуда простор открывался неимоверный, где сидеть, казалось, можно было бесконечно, без единой связной мысли в голове, просто смотреть вдаль. Ни о домашних, ни о своей будущей или уже прожитой жизни мысли тут не приходили вовсе. Если и являлись они, то были большей частью величественными и всеобъемлющими, о людях «вообще», о чувствах и боли человеческой.

Захаживал сюда и Демьянов. Он как-то угадывал тот момент, когда Андрей Григорьевич уже собирался вот-вот встать, вдоволь наглядевшись и надумавшись, и они еще с четверть часа предавались ненавязчивому разговору. Тут, как правило, по скрипу калитки они определяли, что явился кто-то новый, и Полетаев раскланивался, оставляя будущего монаха наедине со вновь пришедшим. В этот раз Демьянов сообщил новость, которая для всех жителей «слободки ожидания» должна была являться радостной и обнадеживающей – старец назначил на завтра исповедь одной из паломниц.

Назавтра был день выходной, народу ожидался наплыв. Явился после завтрака в дом к Полетаеву Демьянов и протянул ключ от калитки.