ПОЧТАМПЪ сейчас

Олег Петраков

Перезагрузите её нахер

ПОЧТАМПЪ сейчас

Митяй Басов‑Яроцкий

Когда говняку съела))

Дегенераты.

Едва появляется новый коммент, по классу – окей, по той части, у которой телефоны, а не булыжники – прокатывается волна «би‑бип». За «би‑бип» тенями следуют шепотки, за шепотками – звуки жизнедеятельности. Кто‑то шмыгает носом, кто‑то пускает «шептунчики», кто‑то зевает.

И снова разбегается «би‑бип» от новых комментов.

Поразительно: ещё четыре года назад люди писали друг другу СМС – теперь пришли чаты. Пулями летают фотки, видюшки, аудиосообщения. Телефоны худеют, экранчики растут. У каждого второго гимназиста появился личный карманный интернет, а с ним и удалённый доступ ко всей галактике Млечного Пути.

К вечеру из Вероники Игоревны сварганят мем, и она поселится в Google‑поиске – где‑то между Хитрым планом Путина и печальным Киану Ривзом.

[фото Вероники Игоревны]

КОГДА СПЬЯНУ НЕ ПОМНИШЬ, ПОСРАЛ ИЛИ НЕТ

Вы слышали выражение «испанский стыд»? Нет? Тогда вспомните, как ощущали неловкость за чужого человека, будто сами попали в глупую ситуацию. Если верить Википедии, благодарите за такое счастье «зеркальные нейроны». Красивое название, не правда ли? Ещё поблагодарите эти клеточки за печаль, когда грустят рядом, и за веселье, когда раздаётся смех. Или за человека, с которым никак не разойдётесь, шагая навстречу друг другу, и один в один повторяете движения.

Поразительно: мой разум не запоминает, как употребляется «не» с наречиями, но статья о зеркальных нейронах врезалась в память намертво.

Телефон истерически мигает уведомлениями, и я чувствую, как этот самый «испанский стыд» – не за себя, а за Веронику Игоревну – по кусочку выедает меня изнутри.

Пальцы неуверенно разблокируют экран, находят в контактах «Классрук» и, помедлив, вжимают в дисплей синюю иконку вызова.

Надеюсь, хоть это выведет Веронику Игоревну из ступора.

От учительского стола раздаётся колокольный перезвон, и народ галдит ещё громче – как в анекдоте о чукотском радио.

– Помоги сей заблудшей душе, – шепчет Валентин, когда замечает «Классрука» на экране моего мобильного, и крестит меня. – Голова у неё садовая, но желания праведные.

Наконец мой звонок действует: Вероника Игоревна тяжело вздыхает. Вздрагивает светло‑сиреневая юбка, белая рука соскальзывает со стола, спина распрямляется, и по классу прокатывается волна паралича.

Слава богу!

Вероника Игоревна оглядывается и поднимает руку к лицу. Нездешняя муть плещется в чёрных глазах, пальцы касаются брови, носа и соскальзывают по щеке.

– Вам нехорошо? – спрашивает Олеся. – Вероника Игоревна?

Мама Дианы не обращает на Олесю внимания: роется в красной сумке и достаёт пластинку с таблетками. Фольга металлически трещит, дребезжит, позванивает в бледных руках, но таблетки не выдавливаются, будто пальцы Вероники Игоревны одеревенели. Фольга скрежещет, переламывается, скрежещет, переламывается, СКРЕЖЕЩЕТ, ПЕРЕЛАМЫВАЕТСЯ – от этого звука у меня буквально сводит скулы.

– Позвать медсестру? – спрашивает Олеся.

– Помолчите, – чужим голосом отвечает Вероника Игоревна. Она садится, наконец выдавливает таблетку и без воды кладёт в рот. Мышцы под челюстью ходят вверх‑вниз, Вероника Игоревна набирает слюны и стискивает зубы. От гримасы на её лице у меня самого пережимает горло.

Она глотает.

– Вам плохо? – повторяет Олеся.

Весь 10 «В» с насторожённостью изучает Веронику Игоревну. Вот она подносит руку ко рту. Встаёт. Садится. Замирает, будто волна рвоты подкатила к горлу и нельзя пошевелиться.

– На чём нас… мы остановились?

– Воскрешали… – начинаю я, но меня заглушает Олеся:

– Исцеляли знаменитостей. – Она карандашом показывает на портреты посреди доски.

– Исцеляли… – глухим эхом повторяет Вероника Игоревна. Смотрит на деятелей прошлого, на стол, на мобильный. – Артур Александрович, перестаньте звонить… Бога ради!

В голосе её прорезается такое раздражение, что тридцать пар глаз мигом вытаращиваются на меня. Щёки и шея вспыхивают, пот выжигает подмышки. Я соображаю, что церковный перезвон так и гремит над классом, и тычу в отмену вызова. Экран не реагирует, и мои пальцы бессмысленно елозят по стеклу. Заткнись. Ну заткнись же!

Сенсор запоздало срабатывает, и колокола затыкаются.

Божечки, нельзя же так.

– Исцеляли, – тихо говорит Вероника Игоревна и повторяет глуше: – Исцеляли…

Она перебирает распечатки на столе, но четвёрка, как магнитом, притягивает её снова и снова и в итоге побеждает:

– Вы думаете, это смешно? – В голосе Вероники Игоревны клокочет что‑то древнее и тёмное. Словно из дикой чащи доносится рык. – Вы испортили окно ради глупой шутки.

В кабинете повисает тишина. Я устало вздыхаю, а Валентин изображает жест дирижёра, который даёт сигнал к началу мелодии.

– Это не наш класс. Ещё до урока было, – робко говорит Олеся. Ей вторят остальные: – Да, это не мы!

– Это «ашки», стопудово!

Вероника Игоревна холодно улыбается.

– Вы ведь даже не понимаете, сколько стоил гимназии этот кабинет, – говорит она. – Глупые, маленькие детишки. Глупые и…

– Вероника Игоревна, это не мы! – обиженно повторяет Олеся.

– Не мы, не мы… – Вероника Игоревна с ненавистью разглядывает четвёрку. – Раз всех так волнуют оценки… Показывайте лекарства.

Шуршит бумага, и класс белеет от страниц. Валентин передёргивает плечами и вздымает вверх наш «кветиапин». Я нервно щёлкаю ручкой.

– Ирина Олеговна, Максим Сергеевич – два. Шуберт умер. За «глюцин», – Вероника Игоревна прижимает ладонь ко рту и закрывает на секунду глаза, – с‑спасибо отдельное. Гульнара Халидовна, Кирилл Геннадьевич – два. Чайковский мёртв.

По рядам прокатывается волна возмущения: вздохи, стоны и «да ну, блин, сколько можно».

– Ольга Леонидовна – два! – повышает голос Вероника Игоревна. – Наталья Станиславовна – два! Гауф мёртв. Наталья Викторовна и Розетта Никифоровна… три – за юмор. Кардиостимулятор, вероятно, помог бы Рафаэлю, но к лекарственным веществам он никак не относится.

– Да неужели? – шепчет Коваль.

– Кирилл Гаврилович – два, – глядя на него, чеканит Вероника Игоревна. – Денис Олегович – два. Вы не вылечили Шуберта, а добили. Артур Александрович и Валентин Николаевич…

Живот у меня скручивает от страха, и я до боли вжимаю переключатель в корпус ручки.

– …пять, несмотря на бесстыдное опоздание и на то, что буква «В» пишется в другую сторону. Печаль Ван Гога не будет длиться вечно.

– Ну конечно! – шёпотом возмущается кто‑то.

Я нервно усмехаюсь, бросаю ручку, хватаю наш «кветиапин» и понимаю, что действительно отразил «В» в невидимом зеркале.

Честное слово, это от недосыпа.

Валентин театрально поднимает кулак в мою честь.

– Мужик‑опоздун. Вылечит всех, даже если его об этом не просят.

Олеся и ещё тройка девушек поворачиваются в мою сторону. В штанах тут же деревенеет, прыщи на лице чешутся, и тело делается чужим, корявым. Мне и эта пятёрка кажется чужой. Будто не я занимался, не я читал, не я смотрел видеолекции, подкинутые Вероникой Игоревной, – а подействовал четыре года назад ритуал Дианы. Ум понимает, что это невозможно, что магии не существует, но некий червячок сомнений вновь обвивает моё ухо и шепчет тихо‑тихо:

– Ты не заслужил. Не заслужил. Не заслужил.

Почему он не заткнётся?

Почему?

Насчёт опозданий. Э‑э‑э… да.

Во‑первых, Северо‑Стрелец запихнули так близко к полярному кругу, что будильник звонит если не в темноте, то в сумерках. Во‑вторых, мы живём в типичном российском постапокалипсисе: электричества нет каждые четыре месяца, а отопительная система ломается с первыми же заморозками. Вылезать из‑под одеяла не хочется вдвойне. Поэтому я на ощупь нахожу сотовый, нажимаю «отложить» и тут же засыпаю, хотя в сотовом будильники у меня идут через пять минут.