– Чел, – Диана изображает скучающий вид, – сознаёшь ли ты, что весишь с тонну?

– Я обнимашечный демон. Не могу же я весить как… пёрышко.

– Пожалуйста, обнимашечный демон, отзови своего прилипалу. Пожалуйста‑пожалуйста!

Я отпускаю Диану.

– Вот объясни, как можно «отозвать» человека, если он хочет подарить подарок?

Диана пинает валун лабиринта.

– Да не нужны мне его дары.

– Какая же ты вредная!

Два чёрных глаза поворачиваются ко мне, как дула многопушечной танковой башни.

– Чел, он будет нудить.

– Неправда…

– Правда‑правда. И твердить будет, что тут опасно и всё такое. То есть тут действительно опасно, и я в чём‑то согласна, но я же не нужу?.. нудю?.. Как вообще это слово произносится?

– Нудню?.. Нужничаю?.. Справляю нужду?..

– Что‑то всё равно неправильно звучит.

Диана задумывает на секунду, потом радостно вскрикивает и скачет вокруг.

– Придумала! Позвони и скажи, ну, сегодня всё отменяется. – Она ещё раз пинает валун. – Потому что ты заболел!

Я открываю рот и так долго молчу, что зубы сводит от холода.

– Он же с твоим подарком, не с моим! Он тогда пришкандыбает к нам домой.

– Скажи, м‑м, что у тебя понос, и это заразное. И фурункулы! Понос и фурункулы! – Диана морщится. – Бу‑э‑э‑э! Аж самой противно!

Я качаю головой.

– Чё‑то как‑то нехорошо звучит.

– Караул! – Диана всплёскивает руками. – Мы вытурим рыбу‑прилипалуса с праздника жизни силой слова! Какой ужас!

– Я так делать не буду, – в моём голосе прорезаются железные, батины нотки, и мордашка Дианы вытягивается.

Секунд десять мы безмолвно таращимся друг на друга. Постепенно плечи Дианы округляются, она чуть наклоняет голову и исподлобья смотрит на зелень северного сияния.

Я понимаю, что переборщил, и тараторю:

– Сделаем тут всё, он подарит, и пойдём в ТЦ кататься на эксала… эскалаторах.

Лицо Дианы выражает скепсис, и я добавляю:

– Или в Афган. На какую‑нибудь заброшку.

Скепсис заметно нарастает.

– Или домой к нам. Учитывая боевые действия, он там точно долго не останется.

Диана стонет.

– Чего там с нашими безумными предками?

В голове неприятно вспыхивает картинка: Вероника Игоревна после ссоры с батей, у нас дома. Она только вышла из комнаты «родителей», и сквозь застеклённую дверь протекает голубоватый свет телевизора. Лицо Вероники Игоревны отвёрнуто от меня, из причёски выбились рыжие пряди и скрыли чёрные глаза. Я только и вижу, что линию подбородка и губы, которые сжимаются в ниточку. Ворот белой рубашки расстёгнут – сколько помню, Вероника Игоревна всегда щеголяет в этих мятых белых рубашках, – рукава неаккуратно, по‑мужски, закатаны до локтей и приоткрывают созвездия родинок. Я смотрю на Веронику Игоревну и чувствую себя до предела неловко, будто подглядывал в замочную скважину, и меня застали с поличным.

– Ну‑у, что?.. Мой батя сказал, что я тупой, потому что ему позвонила Влада Валерьевна и нажаловалась, что в сочинении я ни одного раза из тринадцати не смог написать одинаково фамилию этого г‑городничего. А твоя мама стала меня защищать. А потом… потом мой батя предложил ей ещё раз уйти жить в пустынь и никому ничего не объяснять, а твоя мама начала бить посуду.

– Опять? – Диана корчит измождённую рожицу. – У нас тарелок скоро не останется.

– Батя ей то же самое сказал. И твоя мама ушла куда‑то, а мой батя заперся в комнате с бутылкой «На берёзовых бруньках» и альбомом «Машины времени».

– Похоже, я вовремя свалила.

Диана смешно растопыривает руки, но мордашка её грустнеет.

Да, с предками дело не задалось, иначе не скажешь. Не то чтобы наша семья совсем пропащая: например, Диана придумала трёхминутки нежности, когда кто‑то один орал благим матом «трёхминутка», а остальные (в идеале) бежали друг к другу и обнимались. Как мама Дианы и мой батя съехались? О, это отдельная песня, достойная современного трабаду… трубуду… а, неважно.

Тем временем Диана вытаскивает из рюкзака‑осьминожки пару деревянных куколок – мужскую и женскую. Меня пробирает волнами озноба, и я отхожу к бочке, в круг резиновой вони и бронзового света. Лицо обдаёт горячим воздухом, пальцы отмерзают и покалывают.

Диана снова зарывается в голову рюкзака‑осьминога.

– Ты чё там копаешься, как енот? – спрашиваю я и варежкой поправляю шапку.

– Ты знаешь.

Что‑то блестит в свете костра, и живот скручивает от страха.

– Готов? – Диана подходит к бочке, снимает варежки и отдаёт мне мужскую куколку. Чёрные глазища упорно высматривают что‑то за моей спиной в зеленовато‑фиолетовом полумраке. – Готов или нет?

Какое‑то давящее, тревожное чувство появляется в груди, но я киваю. Пламя отражается в игле для инсулинового шприца. Диана медлит секунду и резко протыкает кожу на мизинце. Я чувствую, как напрягаюсь, лицо Дианы и вовсе без слов говорит «блевать». Через секунду она собирается с силами и мажет кровью деревянную куколку. Шприц будто гигантское, раскалённое жало переходит ко мне.

Ох‑х. Я неуверенно стаскиваю варежку, и пальцы мигом снова немеют на ледяном ветру. Живот скручивает от страха.

Чересчур сильный удар воткнёт иглу в кость. Слабый – не пробьёт и кожи. И вообще я избегаю колюще‑режущие предметы.

– Чел, если боишься, ты всегда можешь бросить нашу говназию и стать… Пост‑панк‑прогрессив‑металлистом! Там много ума не надо.

Чтобы вы понимали, у Дианы под паркой спрятался пунцовый кардиган с «Фекальным вопросом». А дома электрогитара с логотипом «Фекального вопроса» (угадаете с трёх раз, каким?) и плакаты всех его альбомов. Не говоря о значках, которые пришпилены на рюкзак‑осьминожку, на бок рогатой шапки и чёрт знает куда ещё.

Угу, а насчёт «говназии»: во втором классе у меня выявили дисграфию. Нарушение письма. Не волнуйтесь, это не детский церебральный паралич и не синдром Дауна. У кучи знаменитых людей дисграфия, и она не мешает, если не нужно много писать. Ох, ну да, если ты не в общеобразовательной гимназии.

При этой болезни люди… м‑м‑м, часто ошибаются. Кто‑то пропускает слоги, кто‑то путает закорючки или добавляет лишние. Кто‑то, подобно мне, ещё и строчит буквы в зеркальном отражении.

Нет, вы не поняли.

БУКВЫ – не слова.

Я пишу «N» вместо «И», «R» вместо «Я» и так далее.

Это выходит само собой, но эффект на окружающих производит шикарный – будто я не урок конспектирую, а вызываю полтергейст.

Нет, вы, кажется, так и не поняли. Как бы объяснить… смотрел я летом киношку о мёртвой девушке в полиэтилене, и меня до бессонницы напугали кошмары героя. Оказалось, когда записывались аудиодорожки для этих эпизодов, актёры читали слова задом наперёд, а режиссёр на монтаже включал реверс. Формально порядок букв возвращался в норму, но в речи персонажей появлялись обратные присвисты, звуки стягивались к неестественным паузам – казалось, зловещая бездна говорила со зрителем.

Вот примерно так я пишу.

Первые годы осознанной жизни я думал, что книги печатают исключительно на древнеегипетском, а вместо русского изучаем мы тот же древнеегипетский. Предки угробили тьму времени, денег и сил на борьбу с моей неграмотностью, на походы к логопедам, психологам, неврологам, на проверку рефлексов, сканирования и тесты. Репетиторы отказывались от денег, врачи заявляли, что у меня недоразвита часть мозга (я обычно представляю её в виде аппендикса). Якобы такое нарушение передаётся по наследству от отца к сыну или через поколение. Я понятия не имею, правда ли это. Знаю, что дед до смерти не умел толком ни читать, ни писать, но пережил войну и сорок лет отработал на фабрике. Никто ему и слова не сказал. А мне… мне будто досталось родовое проклятие – учиться с недоразвитыми мозгами в гимназии.

Школа – это ад. Сущий ад. Ты каждый день заявляешься в пыточную камеру и садишься на кол или, не знаю, залезаешь в «железную деву». Встречали эту особу? Полая металлическая фигура, изнанку которой покрывают шипы. Человека закрывают там, и острия вонзаются в кожу. Представили? А теперь представьте, что он каждый день ходит в «железную деву». Встаёт по будильнику, умывается, пьёт кофе. Прокручивает новостную ленту. Одевается, проверяет плиту, закрывает дверь. Снова открывает дверь, снова проверяет плиту. Закрывает дверь. Проверяет дверь. Трясётся с минуту в лифте, трясётся с полчасика на троллейбусе. Минует турникеты на проходной, отключает телефон и закрывается внутри «железной девы». Часов восемь корчится от боли, истекает кровью, а под вечер радостно чешет домой, чтобы в следующий день всё повторилось снова. Бедняге не дают за это зарплату, не благодарят – вообще никак не поощряют – но кошмар продолжается год за годом, ибо какой‑то старый пердун сказал, что так, блин, надо.