Как раз с этим у них и были проблемы.

– Я не отвечу, потому что не хочу возвращаться, – говорит Рая самой себе и Валерке.

Менее причёсанный вариант звучит как «Я со своим братом теперь в одном поле по большому не сяду», ещё менее причёсанный включает в себя слова «срать» и «мне нахрен не надо», но говорит она в итоге чуть мягче:

– Не хочу возвращать прошлое и не хочу, чтобы оно само возвращалось.

Варвара не верит ни в Бога, ни во Вдохновение, и как-то так получается, что о втором в её окружении говорят много чаще. Повелось ещё со студенчества: каждый уважающий себя одногруппник и каждая уважающая себя одногруппница то и дело объясняли свои неудачи в учёбе творческим кризисом, мол, какой курсовик, когда нет вдохновения, и какой репортаж, когда нет вдохновения, и какое всё на свете, когда нет Вдохновения.

Вот так, с большой буквы.

Добрая половина поступающих на журфак – те, кого не взяли в литературный (или те, кто почему-то не додумались или не решились туда поступить), так что рассуждать о вдохновении (а также пенять на его отсутствие) у них в крови.

Варвара с третьего класса хотела стать журналисткой. Варвара поступала целенаправленно. Варвара знать не знает, что такое вдохновение, и, кажется, ни разу в жизни его не испытывала.

Ну, то есть, в узком смысле, как желание написать о чём-то конкретном – да, тысячу раз. Но в глобальном, широком, как этакую связь с космосом, канал, открытый между тобой и Вселенной, когда ты не имеешь ни малейшего отношения к тому, что выходит у тебя из-под пальцев, или как божественное Нечто, без чего невозможен акт творчества в принципе… Нет. Нет, и не надо.

У неё никогда не было проблем с учёбой и нет проблем с работой. Всё потому, что сесть и начать делать дело она может ровно тогда, когда нужно сесть и начать делать дело – и не надо ей для этого никакого божественного Нечто, никакого открытого канала, никакой связи с космосом, никакого дурацкого вдохновения. Просто выпрямиться, положить пальцы на клавиатуру, выдохнуть – и приступить.

Первое предложение ещё может пойти со скрипом. Второе тоже. Самый максимум – третье. Но дальше нужные фразы приходят в голову сами собой, остаётся только записывать.

Пальцы Варвары порхают над клавиатурой с такой бешеной скоростью, что любой, кто впервые видит её за работой, останавливается, поражённый, чтобы посмотреть и как-нибудь глупо прокомментировать. Мол, ничего себе, как ты можешь. В двадцать первом веке, по мнению Варвары, можно и не удивляться людям, способным быстро печатать вслепую, и, внутренне посмеиваясь, она в такие моменты отрывает взгляд от монитора, переводит на говорящего и улыбается, типа «да что здесь такого?». Не прекращая печатать.

Тем самым она, конечно, производит ещё больший фурор.

Уже привыкшие коллеги только посмеиваются.

Сегодня, впрочем, никто не смеётся. И никакого фурора не намечается, а причиной тому вовсе не отсутствие в офисе хоть каких-нибудь, хоть самых завалящих гостей. Причиной тому – сама Варвара, и тысячи мыслей в её голове, каждая из которых отвлекает от работы.

Она просто ничего не печатает, вот почему нет никакого фурора.

Варвара сидит, опустив руки на клавиатуру, но не нажимая ни одной клавиши, и смотрит вперёд, на подоконник, где, прислонившись головой к бежевым жалюзи, алым огоньком горит одинокий тюльпан. Он появился здесь совсем недавно и совершенно случайно: в купленном для главреда букете по недосмотру флористов оказалось на один цветок больше, чем нужно, а чётное количество суеверный коллектив дарить побоялся, так что лишний тюльпан осел на подоконнике в кабинете журналистов и менеджеров.

Вообще, конечно, держать журналистов и рекламных менеджеров в одном кабинете – это сущее издевательство, потому что тишины при таком раскладе никогда не добиться: звонки, звонки и ещё раз звонки, а ещё бесконечная ругань (так материться умеют только мастера слова), но Варвара не жалуется: даже без наушников она прекрасно умеет отключаться от постороннего шума.

От шума в собственной голове отключаться сложнее.

Цветок притягивает её внимание, такой красный, что больше похож на мак, чем, собственно, на тюльпан. В нём столько цвета и жизни, потрясающее сочетание пламенеющего красного и свежего зелёного – самое нелюбимое для Варвары из всех, какие только можно представить, но вместе с тем самое естественное.

Яркое пятно, мазок кисти неизвестного художника… Фрагмент, выхваченный с полупустого полотна и помещённый в искусственный свет кабинета. Такой естественный сам по себе и такой неестественный здесь и сейчас.

Оторваться от него невозможно.

Варвара не то чтобы сознательно берёт паузу, отстраняясь от работы и погружаясь в самокопание… Нет, она даже не задумывается об этом, просто в определённый момент мыслей в голове становится так много, что существование в любой другой реальности, кроме собственной, выдуманной, становится затруднительным.

Что самое интересное, в выдуманной реальности внутри собственной головы оказывается так много её самой, что там не остаётся места ни для кого другого. Даже для Оскара, хотя совсем недавно его имя билось на губах вместе с пульсом, неотступное и неотвратимое. Варвара не пишет ему – глупо, но стесняется писать ему первой, но дело даже не в том, что не пишет.

Дело в том, что она о нём и не думает. Некогда.

Что-то огромное, что-то важное растёт внутри её мыслей, набухая, как весенняя почка, или, лучше сказать, как детская игрушка из тех, которые опускают в стакан с водой и потом поливают и поливают. Иногда из таких игрушек вырастают симпатичные динозаврики, а иногда от первоначального замысла остаётся какой-то кошмар: все черты расплываются, превращаясь в нечто невразумительное. И ты, ясное дело, ничего не можешь знать наперёд.

Вот и Варвара понятия не имеет, куда в конечном итоге придёт и где в конечном итоге окажется. Она словно замирает – в нерешительности, на пороге больших перемен, уже ощущая, как ветер приносит запахи важного, главного, нужного, но ещё не понимая, какую зримую форму обретёт это нужное, главное, важное, и обретёт ли.

Знакомство с Оскаром что-то пробуждает в ней, и дело вовсе не в поцелуях на кухне (чтобы сосчитать их количество, не хватит пальцев на обеих руках, но все эти пальцы нужны только для одной-единственной ночи, потому что с тех пор между ними ничего, вообще ничего не происходит). Полуночный разговор, прямой взгляд друг на друга с разных углов подоконника, вот что потрясает Варвару гораздо сильней.

Тому, что проснулось и теперь ворочается внутри, надо вызреть. Варвара знает себя и знает, что пока не придёт подходящее время, ничего не получится. Можно сколько угодно слушать умные советы или даже давать их самой себе, можно валяться на диване с самыми популярными книжками про познание себя – и познавать себя тоже можно, но всё это может только успокоить твою жажду деятельности, но никак не помочь вывести на поверхность то, что ещё не готово выходить на поверхность.

Мысль должна родиться. Созреть. Оформиться. Расцвести как чёртов тюльпан. И сама выбраться на поверхность. Уже, наверное, не как тюльпан, а как лотос, кувшинка, которые всплывают к солнцу со дна каждое чёртово утро.

В самое неожиданное время и в самом неожиданном месте, порождённая неожиданным разговором с неожиданным человеком, мысль – крохотное семечко – оказывается внутри, падает в почву.

Вместо того, чтобы писать сравнительный анализ городских рум-квестов или хотя бы гордиться тем, как разошлась в сети её статья о том самом ресторанном дне, Варвара пытается поливать это семечко. То есть, пялится на несчастный цветок, ни о чём не думая и одновременно размышляя о том, что делать дальше. Вместо того, чтобы договариваться о встрече с очередным потенциальным интервьюируемым, она занимается тем же самым. Ни на что нет времени, ни до чего нет дела.

Так проходят дни. Тюльпан сначала распускается, потом выпрямляется на тонкой ножке, вытягивая головку к окну, потом вянет и снова сгибается, скукоживается под собственной тяжестью, и, отчаявшись, дожидается, пока его выбросят.