– Я не знаю, – Оскар беспомощно пожимает плечами. – Никто не знает. Рано или поздно они все прекращают звонить.

– Пиздец, – вот и всё, то может ответить Варвара.

Они замолкают.

Самоубийство, думает Варвара, никогда не бывает исключительно твоим собственным делом. Выбором – да, хотя очень часто до суицида доходит только тогда, когда выбора уже никакого не остаётся (и никто уже в этом не виноват), но исключительно твоим собственным делом – нет, никогда. В него будут втянуты те, кого ты знала, те, кого ты любила, и те, кто любил тебя, и те, кто будут доставать твоё тело из ванны или петли или соскребать его с сырого асфальта.

Ты идёшь на это просто потому, что хочешь, чтобы тебе больше не было больно, и больно после твоего суицида будет другим.

– Хотя, наверное, самое страшное, – говорит Оскар после долгих минут тишины, когда Варваре уже становится страшно того, что это молчание так и провисит между ними, останется навсегда, – это даже не эти истории. Самое страшное, это то, что происходит с тобой… – Он сглатывает. – С теми, кто эти истории слушает. Их не всегда много, иногда даже ночи выдаются спокойнее некуда, можно ложиться и спать, никто не разбудит. Но пройдёт год, два, три, максимум восемь, и от тебя ничего не останется.

У Варвары возникает странное чувство, будто бы он говорит о себе.

И о ней тоже, одновременно. О многих.

– Профессиональное выгорание? – подсказывает она, снова нарушая его монолог.

Журналисты-новостийщики рано или поздно тоже теряют себя в бесконечном потоке человеческих ужасов. Автомобильные катастрофы, грабежи и убийства, скандалы, изнасилования, теракты, и в конечном итоге девяносто девять процентов ловят себя на том, что в ответ на телефонный звонок с сообщением об аварии отвечают, мол, а трупы-то есть? мы без жмуриков никуда не поедем.

И это страшно. А ещё страшно то, что «добрые» новости никому не нужны, ими только затыкают дыры в информационном пространстве, вставляя их в эфиры и на страницы по остаточному принципу, на первое место вынося боль и жестокость.

Варвара не согласна с этим. Варвара думает, что в жизни и без того слишком много дерьма, чтобы ещё и изо всех утюгов кричать про него же. Может быть, именно поэтому она и не пошла делать новости.

Вот только сейчас ей кажется, что в бурной городской жизни и аплифтинге тоже можно себя потерять. Пир во время чумы. Попытка закрыть глаза и радоваться несмотря ни на что, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг.

Но как найти баланс? Где отыскать равновесие, тонкую грань между ужасами каждого дня и утопическим, истерическим весельем по любому поводу?

Сидя на подоконнике, кончиками пальцев ощущая веющий от окна холодный воздух, она вдруг ощущает себя на экзамене по основам журналистики. Экзаменатором, конечно, выступает не Оскар, экзаменатор – она сама, как и экзаменуемый. Бросать зрителю и читателю жареные факты, криминальные ужасы, чернушные сенсации, как будто в мире ничего нет, кроме этой вот беспросветности? Или, наоборот, радовать читателя и зрителя светом и позитивом, закармливать его репортажами с разномастных мероприятий, потому что вот тут у нас всё хорошо, а ещё вот тут у нас всё хорошо, да и под бамбуковым одеялом спать – одно удовольствие?

Всё хорошо. Истерика, чтобы прикрыть, что всё это не так.

Как бы ты ни закрашивала все новости чёрной краской, ты ничего не сможешь сделать с тем фактом, что мир состоит не из одной только черноты. Как бы ты не рассыпала в разные стороны радужные блестящие конфетти, ты ничего не сможешь сделать с тем, что в мире есть тьма.

Они идут рука об руку. По соседству.

Как её блестки на футболке Оскара.

Всё взаимосвязано, а журналистика должна не только развлекать, или отвлекать, или щекотать зрителям и читателям нервы. Она должна образовывать. Показывать мир таким, какой он есть, одновременно светлую и тёмную сторону, а ещё – делать лучше.

Варваре хочется плакать.

Здесь и сейчас происходит что-то настолько важное, что даже её сердце, готовое выпрыгнуть из-за рёбер, не имеет никакого значения. Это что-то большее, чем её сердце, чем она сама, или чем Оскар, или даже чем они вместе.

– Чем заканчивается твоя история? – спрашивает Варвара. Её правая ладонь лежит на груди, комкает ворот рубашки.

Оскар пожимает плечами.

– Профессиональное выгорание, ты же сказала. Парень отработал семь лет, и ушёл. Свой диплом клинической психологии он засунул на книжную полку, прямо за Фромма, и больше никогда не работал по профессии. И Фромма не открывал. Точка. Конец.

Да, пожалуй, это действительно самое страшное.

Иногда мы взваливаем на себя слишком много, думает Варвара. Но никто, в конечном итоге, не может тащить на себе груз всего мира. Даже Атланту было тяжело, даже Геракл не справлялся.

– Я не знаю, почему ты решил рассказать мне именно это, – тяжело говорит она, когда становится ясно, что в истории Оскара больше не осталось ни слова. – Но хорошо, что всё так. Уж лучше такое, страшное и жизненное, чем это вот всё… – Варвара неопределённо взмахивает рукой.

– Что именно? – Оскар смотрит на неё с интересом.

Под его взглядом она чувствует себя то ли забавной зверушкой, то ли подопытным образцом, экземпляром для изучения. Не самое приятное чувство, и Варвара пытается отогнать его, осторожно подбирая слова:

– Ну эти, знаешь, притчи, или сказки, псевдо-поучительные истории. Весь Интернет ими заполнен. Мало ли что ты мог рассказать.

Отчаянно хочется списать собственную косноязычность на алкоголь, но, по правде-то говоря, вслух она всегда изъяснялась хуже, чем письменно. Или, может быть, правильнее было бы сказать, письменно она всегда изъяснялась лучше, чем вслух.

Сказочки с двойным дном, вот что она пыталась сказать. Метафоры для чувств, аллегории для отношений.

– Ты имеешь в виду «Эй, Лисёнок, сказал Лисёнок, ты никогда не будешь один, ведь у тебя есть я, держи мою лапку» и прочую сопливую ерунду?

Очень точно сказано. Сопливую ерунду.

Сопливая ерунда – это Варвара, когда она смотрит на Оскара, и ей приходится около десяти раз напомнить себе об этом прежде, чем наконец-то получается отвести глаза от неровного выреза его мятой футболки.

Я старый солдат и не знаю слов любви, думает про себя Варвара.

И Оскар, похоже, такой же.

– Ну да, – отвечает она, в конце концов, и пауза между её ответом и вопросом Оскара получается такая, что можно было и промолчать.

Их ноги на подоконнике соприкасаются, понимает Варвара. Весьма запоздало, потому что соприкасаются их ноги довольно давно. У Оскара – те самые узкие чёрные джинсы с разрезами на коленях и разные носки: один полосатый, серый с малиновым, а второй с мультяшными изображениями Капитана Америки. У Варвары – джинсы обычные, синие, подвёрнутые и удобно широкие, а носки коротенькие, по косточку, чёрные с серебристыми люрексовыми блёстками.

Да, даже носки у Варвары с блёстками.

Она не Лисёнок. И Оскар никакой не Лисёнок. И за лапки они держаться не будут, и у каждого из них – своё одиночество.

Но всё же…

– Почему ты меня сюда привёл? – тихо спрашивает Варвара, удивляясь собственной смелости.

Оскар улыбается, но одними губами. На неё он не смотрит.

– На квартирник? Ты же спрашивала о моих мероприятиях. Вот я их тебе и показываю. Богемное уже было, и многолюдное тоже, а теперь ты посмотрела и камерное…

Варвара подтягивает колени к груди, теряя соприкосновение. Ногам становится холоднее.

– Я эту кухню имею в виду.

Оскар пожимает плечами, а потом быстрым и плавным движением подаётся вперёд. Взяв её ноги за лодыжки, он тянет их на себя – возвращает на место.

– Ну… Захотелось? – получается вопросительно.

Получается вопросительно, но другого ответа не будет, Варвара видит это по его лицу, читает в положении тела. Она, в конце концов, журналистка и привыкла работать с людьми, привыкла разбираться, что они имеют в виду, так что умеет определять, когда кто-то не хочет углубляться в неприятную тему. Не знала только, что она сама – неприятная тема.