«А ведь он прав», — подумала Наташа, чувствуя, что тревога ослабла. Прочитав молитву, она уснула.

Больше они не видели Сережу и не имели от него вестей. Только Аюша, встретив Наталью на улице, загадочно поведала:

— Не бойся за плод свой, что устремился навстречу великому светилу! Черный вихрь ушел в землю. С ним дух белого ветра!

И хочется верить, что он добрался до Аляски — далекой и вольной. Ведь судьба благосклонна к молодым и отважным романтикам.

А у Натальи Федоровны было еще два года простого женского счастья рядом с любимым человеком.

========== Часть 3. Глава 3. Жизнь на излете ==========

Комментарий к Часть 3. Глава 3. Жизнь на излете

Большая часть этой главы - посвященная жизни Ивана Лопухина в ссылке - опубликована на фанфиксе как отдельный рассказ с одноименным названием.

Сизая от инея, потрепанная карета, устало скрипнув, остановилась. Средних лет мужчина в военной форме, закутанный в пуховый платок, кряхтя, вылез:

— Матерь Божья, неужто доехали! — воскликнул он хрипловато-осипшим голосом.

Следом спрыгнул Иван Лопухин. Оглянулся по сторонам, дыша на замерзшие, бледные руки.

— Было б чему радоваться, — проворчал второй, грузный охранник, вываливаясь и встряхивая затекшие ноги, — приехали в преисподнюю, забытую Богом.

— Что-т ты попутал, Кузьма, — отозвался его товарищ, — здесь холодно, а в преисподней огонь.

Ваня их не слушал. Он с обреченным спокойствием осматривал место, где ему выпало доживать жизнь. Белесо-дымчатая бездна. Мерзлая земля под слоем спрессованного снега, редкие карликовые деревца. Март, а на весну нет и намека. Поземка метет снежную пыль.

«Доживать жизнь»,- год назад такая мысль просто не могла прийти ему в голову. Скажи такое кто другой, поднял бы на смех, справившись о душевном здравии. Как можно доживать, если все еще впереди! Но это — год назад. С того времени жизнь вытекла в небытие и подошла к концу. Только вот, к какому?

Хоть и была вероятность — умереть там, в Старой Ладоге, Иван справился с телесными недугами: и от пыток, и от простуды. Выжил. Но на душе раны не рубцевались. Неотступные чувства страха, униженности и беспомощности разъедали их. Это было сильнее всего другого: сильнее негодования, ненависти, спрятанных и задавленных, сильнее желания перемен. Ваня, как и многие ссыльные, прошедшие застенок, боялся возобновления следствия. Было немало примеров, когда людей возвращали из Сибири, да прямо в казематы Петропавловки.

Еще хуже то, что Иван совершенно отчетливо понимал: начнись все сначала, и он снова ничего не сможет противопоставить неудержимому напору следователей, снова будет унижаться, оправдываться, умолять. Как бы мерзко не было. Страх сильнее. Здесь, на другом краю страны, узник еще борется со своим ужасом-наваждением, скрывает его. Чтобы, хоть другим казалось — у него есть остатки чести. Там отнимут и это.

Борьба с собой — тяжелая ноша — бегство от сумасшествия. Но бег по кругу. Сбросить ношу, упасть на обочине и забыться, как предел желаний. И Лукавый, тут как тут, — руками караульных наполняет чарку:

— Пошли, Иван Степаныч, выпей с нами.

Ваня помнит, к чему приводит опьянение. Чрез меры хорошо помнит. И страшась зелья, тянется к стакану, чтобы, хоть на миг, от устрашения избавиться. Отчаянно, себя презирая, за один лишь нестесненный вздох.

Но урок он усвоил. Пьет Иван, молча. И не столько потому, что говорить трудно. Слишком велика плата за неосторожное слово.

Правда, намерения нынешних собутыльников, куда безобиднее, чем прежних.

— Есть и в нашей работе отрада, слышь, Кузьма, — улыбается оптимист-Фимка, — будешь детям рассказывать, как с князем бражку пил.

А все же, лучше помолчать.

Пока дурманом укутаны мысли, Ваня получает передышку, смеется. Размягчается панцирь. Но протрезвев, он — вновь заложник душевных мук.

Неистребимый страх только иногда. Нет, не вытеснялся, лишь отодвигался в сторону другим, еще более тягостным чувством.

Иван никогда не был верующим. Не был он и атеистом, так сказать, по убеждению. Формально был православным. Таковым себя и считал. В церковь ходил, когда по этикету положено. Крест целовал. Но в его жизни как-то не находилось места вере. В ссылке начал думать о Боге. Конкретнее — об Иисусе. А еще точнее — об Иисусе и Иуде.

Христос простил Иуду. Возможно, когда-нибудь простят и Ваню все те, кого он предал. Родители уже простили, и любят. Он видел это в те два с половиной дня, когда после экзекуции они все вместе ждали отправки в ссылку.

Но разве простил себя сам Иуда? Может ли предатель простить себя? Где взять на то разрешение? Вопросы без ответов.

*

Боязнь и раскаяние — недобрые друзья. Они отнимали жизненные силы быстрее, чем зимний холод и летние сырость и плесень. И болезнь проникла в ослабленную плоть. Все чаще одолевали приступы надрывного кашля.

Однажды, прокашлявшись, Ваня отнял ото рта тряпицу и обомлел, ослепленный ярко-алым пятном, пронзившим белесо-серый мир. Скомкал всполох в кулак, прижал ко лбу и зажмурился. Дышал шумно и прерывисто в рыдании бесслезном. Затих. Потом открыл глаза и увидел… Увидел солнечный свет за мутной пеленой затянутого рыбьим пузырем окна.

Пошатываясь вышел из тесного, сырого дома и поразился хрупкой прелести цветущей тундры и синеве низкого неба, и нежности ветра. В Охотск пришло лето. А Иван жил будто бы в вечной зиме, не замечая улыбки суровой природы. Но теперь прозрел.

Он пошел в тундру, которая начиналась сразу за воротами острога (днем были не заперты). Присел на оттаявшую землю, провел рукой по мелким, разномастным головкам цветов, названий которых не знал. Он слушал сердце, щемящее и замирающее… А Солнце грело, окутывало теплом. Тепло Солнца вдруг стало теплом женских рук, скользнуло по плечам, на щеки, прикрыло глаза. Ваня отвел эти желтовато-смуглые ладони и удивленно вгляделся в широкое смуглое улыбающееся лицо с узко-раскосыми карими глазами.

— Нука? — сказал он — будто в первый раз услышал ее имя.

— Здравствуй, Ванья, — ответила улыбчивая девушка.

Иван продолжал ее разглядывать. Как давно он ее знает? Впрочем, знает ли? Сколько раз она приходила к нему? И когда она пришла в первый раз? Прошлым летом? Кажется, принесла оленину и осталась на ночь. Ему тогда объяснили, что по здешним нравам в близости посторонних мужчины и женщины нет ничего зазорного.

— Почему ты так смотришь? — Нука вскинула широкие полукруглые брови.

Ваня обнял ее и поцеловал в смугло-розовые губы, нежно и страстно, чем удивил еще больше.

— Ты сегодня какой-то… другой.

— Какой?

— Какой-то… — Нука сосредоточенно нахмурилась, выбирая нужное слово, — счастливый?!

Ваня засмеялся, прижал девушку к себе. — А ты не шаманка, а? — спросил он, вдыхая запахи дыма и трав, исходящие от ее волос и одежды.

— Нет, — серьезно ответила эвенка, — шаманы у нас…

Он не дал ей договорить.

— Нет? А в душу заглядывать умеешь, — прошептал Иван задумчиво.

*

Жизнь на излете свободна от страхов. Теперь в ней есть место радости… и счастью тоже. Пусть недолгим… Зато не долететь уже черному воронью: не успеют, не настигнут и ничего уже не отнимут.

Весть о скорой своей кончине разные люди воспринимают по-разному. Для Ивана Лопухина это стало яркой вспышкой в завершении серого и беспросветно-безвольного угасания. Его новая жизнь, скорее даже сверхновая, была насыщена впечатлениями и чувствами. В полновкусии этом была и горечь. Горечь неизвестности близкого перехода в иное бытие и горечь неискупленной вины. Но иной мир никак не мог быть суровее этого. А вина? С этим чувством сложнее. Не отмахнешься как-нибудь. Но Ваня старался убедить себя в том, что любой грех искупается страданием, а страданий у него было, вроде бы, довольно.

Нука стала приходить часто. При ее появлении лихорадочный румянец на бледных щеках разгорался сильнее. Отныне она не была туманным призраком бесцветного сна или бреда, на которые походили прежние дни и ночи. Он увидел ее живую, задорную, горячую. Он много хотел знать о ней. Она рассказывала. Оказывается, их племя живет оленеводством, весной приходит к берегу моря, а на зиму уходит в тайгу. Оказывается, Нука была замужем, и ее муж утонул три года назад. Оказывается, у Нуки есть дочь.