Однажды Нука пришла со своей девчушкой — очаровательное создание лет пяти, забавно щебечущее что-то на эвенкийском. Она пряталась за материнскую юбку, дружелюбно улыбалась, но подойти отказывалась. Тогда Нука присела рядом с ней на корточки, пошептала на ушко. После этого девочка вытащила из-за пазухи деревянный амулет, подбежала к Ване, протягивая вещицу, а когда он наклонился к ней, крепко обняла за шею.
— Что ты ей сказала?
— Я сказала, что теперь ты ее отец.
Ваня прижал ребенка к груди. Как ему было выразить чувство, стеснившее дыхание? Он — отец этой маленькой девочки! Разве мог он хотя бы мечтать… Разве думал он о том, что есть в жизни такое счастье, когда кто-то маленький, искренний и добрый говорит тебе: «Папа!» Да, он — ее отец! Потому что он любит эту девочку, потому что желает ей счастья, потому что сердце сейчас готово выпрыгнуть и сгореть дотла, лишь для того, чтобы подарить ей немного тепла и света! Наверное, для этого он родился и жил. И как отблагодарить женщину, подарившую ему дочь? Он обратил к ней взгляд. Нука рассмеялась.
— Дуннэ, хватит, пойди погуляй, — сказала она дочери.
Девочка со смехом вырвалась из Ваниных объятий и, громко топоча, выбежала из дома.
— Не думала, что ты так обрадуешься ей.
— Нука, спасибо, — произнес Иван, и голос сорвался. Он хотел обнять женщину и тут обнаружил в своей руке деревянную фигурку.
— Это Аями — дух-помощник, он защитит тебя от злых духов.
— Мне бы раньше такого защитника, — улыбнулся с грустью.
— Никогда не жалей о том, что было, — сказала эвенка, заглядывая ему в глаза, — все что было — ушло. Важно то, что сейчас.
— Да.
Ваня вздохнул, привлекая Нуку к себе.
*
С того времени главным смыслом в жизни узника стало — радовать Дуннэ. Он страшно сожалел о том, что практически ничего не умеет делать: ни вырезать, ни шить, ни плести. Впрочем, девочка радовалась любым мелочам, а особенно, играм. И Ваня играл с ней, испытывая детский восторг, всякий раз, когда она заливалась смехом.
В один из холодных осенних дней Нука сообщила, что пришло время их племени уходить на зимнее кочевье в тайгу. Ваня снял с себя крестик и надел на шею Дуннэ.
— Это наш Бог. Он будет тебя оберегать. Он всегда защищает… тех, кто этого достоин.
Ночью Нука прошептала:
— Мы с Дуннэ будем по тебе скучать.
Ваня сглотнул подступивший к горлу ком. Он все время старался не обращать внимания на ухудшающееся с каждым днем здоровье, не замечать приступов озноба, слабости и кровавого кашля. Но сейчас…
— Нука, я ведь тоже скоро уйду, только…
— Я знаю, — Нука положила голову ему на грудь. — Наш шаман ставил тороан и спрашивал о тебе Хуту, Ёрха и Саньси. Они сказали, что Майин упустил нить твоей души, и тебе нужно уходить в Буни.
Голос эвенки звучал обыденно, и Ваня почувствовал обиду.
— И тебе совсем не жаль?
«А почему ей должно быть жаль? Нука спокойно говорила о смерти мужа, с чего ей грустить обо мне? Ни к чему жалеть о прошлом! Она радуется жизни — и правильно».
— А тебе что, жаль? Но от чего?! Это нам без тебя будет плохо, но грустить нельзя, нужно радоваться за умершего…. В Буни люди живут такой же жизнью, как и на Земле: охотятся, ловят рыбу, строят жилища, шьют одежды… Но только в Буни все плохое становится хорошим! Там к тебе вернется твое здоровье, будет хороший дом, одежда, много вкусной еды. Я тоже туда приду, и мы снова встретимся.
Иван тихо засмеялся, зарываясь лицом в черные, жесткие волосы, пахнущие костром.
— Мы? А как же твой муж?
— И с Галгалом тоже, — Нука не поняла, зачем Ванья спрашивает о том, что и так ясно.
— Так, с кем же ты будешь: со мной или с ним?
— И с тобой, и с ним, — женщина утвердительно кивнула для большей убедительности. «Все-таки они странные — бледнокожие люди с западной земли»
— Ну, хорошо. Что еще бывает в Буни?
— Все, как здесь. А потом оттуда тоже уходят к истокам реки Энгдекит и превращаются в Оми — души детей, которые принимают облик птиц, а затем попадают в женщину, и у нее рождается ребенок. Так что, ничего плохого в этом нет — не бойся, Ванья! Я попрошу шамана, и он проводит твою душу в Буни, чтобы ты сам не заблудился.
*
Утром они расстались. Дни узника снова стали неотличимыми друг от друга. Но жизнь не стала белесо-серой, как прежде. Остались воспоминания о Нуке (которую он, для себя, называл женой) и их дочке. Ваня не чаял дожить до весны. Но видно, столь велико было желание еще раз увидеть своих девочек, что он дотянул до времени, когда океан начал взламывать ледяные латы.
Иван уже почти не вставал с постели, временами бредил. Болезнь разъедала легкие, камнем перекрывала дыхание и, наконец, выплеснулась потоком густой, воспаленной крови на жестко-влажную подушку.
Он не захотел проводить последние часы жизни на кровавой лежанке. Держась за стену, дошел до двери, дрожащими от слабости руками отодвинул засов и вышел на воздух. Как был, в одном исподнем, промокшем от пота. Не обращая внимания на ветер и мокрый снег, спотыкаясь и падая, добрался до ворот. С этого места было видно море, вдалеке сливающееся с небом. Над головой все сплошь было затянуто тучами, а там даль прозрачна.
И там из моря в небо выливалась утренняя заря.
— Ты куда? — окрикнул конвой.
— Подышать хочу, — прохрипел узник, держась за грудь.
— Да, пусть выйдет, — сказал другой, — не убежит.
— Раздетый?
— Все одно — не жилец.
И Ваня пошел к морю. Он уже дрожал не только от слабости, но и от холода. Но море звало. Снег облеплял. Зубы стучали, а грудь сжигал огонь. Когда босые ноги ступили в воду, их стянула судорога. Поскользнулся. Упал в колющуюся кусочками льда купель. В первый момент холод мучительно сдавил тело. Ваня хотел встать, но не смог. Очередной приступ кашля придавил к воде, в которой быстро гасли багряные всполохи. Может быть, это от них вода нагрелась. Стало вдруг тепло и спокойно, как от бокала подогретого вина. И также затуманился взор. Но Иван хотел увидеть Солнце. Казалось, если Господь позволит взглянуть на солнечный лик, то тем явит свою милость, свое прощение. Ваня цеплялся взглядом за горизонт, где небо и море отражались друг в друге, и ждал. Ждал! А светящийся алый диск величаво выкатывался из стыка двух миров. Все было хорошо. Теперь можно было поддаться усталости и закрыть глаза.
*
Его заледеневшее тело нашли в полосе прибоя. В тот же день тихо, без церемоний похоронили. Не было и поминок, если не считать того, что собиравшиеся домой Кузьма и Ефим опрокинули несколько чарок за упокой души усопшего. А через год, как принято у эвенков, шаман Гтехантатах по просьбе Нуки совершил обряд проводов духа ее бледнокожего мужа в Буни. Шел 1748 год. В Охотске Иван Лопухин прожил немногим больше трех лет.
*
В том же 1748, весной, Степан Васильевич отправился на охоту и увидел, как провалился под лед мальчик из местных. Он бросился в воду и вытащил парнишку, который остался жить. Сам же тяжело заболел. Долго боролся с болезнью, но в плохо отапливаемом, непроветриваемом доме, при, мягко говоря, скромном питании силы были не равны. В начале лета Степан Васильевич Лопухин умер.
Наталья тяжело переживала утрату. Несколько дней она была в оцепенении. Потом днями сидела у могилы, окропляя горькой влагой свежий холмик мерзлой земли, и медленно чахла. Степа, Сеня и Агаша пытались утешить ее, уговорить. Она была к ним глуха, пока однажды Степа не сказал ей:
— Мама, я потерял отца. Ты останься со мной. Ради меня, вернись к нам.
Наташа услышала. Она нашла силы стряхнуть тоску и уныние и вернулась к прежней жизни, смогла даже вновь радоваться мелочам, нянчить внуков. Но в душе оставалась огромная зияющая рана — ничем невосполнимая пустота. Много лет спустя, она вышла во двор на рассвете, подняла глаза к светлеющему небу: «Господи, помоги. Измучилась одинокая душа — сил нет». И услышала колокольный звон. Звонили в православной церкви. Наташа засмеялась: Господь услышал ее и подсказал ей путь.
