— А-ну, иди сюда, — позвал его из открытой кареты хорошо одетый вельможа. — Почем пирожки?

— По гривеннику любой, ваше благородие, — поклонился лоточник.

Вельможа купил пару пирожков, один протянул своему молодому спутнику, похоже, сыну. Юноша откусил пирожок и скривился, пережевывая тесто с обжаренным луком.

— Пирожки с мясом, — хмыкнул он. — Да, в них мяса столько же, сколько правды в этом «лопухинском деле»!

— А ты помалкивай! — грубо одернул его отец. — А то, не ровен час, — он ткнул белым пальцем, — сам угодишь в такой вот пирожок.

*

Когда к Наталье вернулось сознание и способность, сквозь застилавшую глаза пелену, различать окружающее, она обнаружила, что лежит на телеге, которая, со скрипом раскачиваясь, медленно куда-то движется. Чья-то рука с нежностью провела по ее волосам. Какое странное и неожиданное ощущение. «Может все-таки — все сон? Или я уже умерла, и это ангел пришел за мной и погладил своим крылом? Но мог ли господь принять после всего, что из-за глупости моей произошло?».

Она повернула голову. Муж. Лицо бледно-серое, черные круги под ласковыми карими глазами, седые влажные волосы прилипли ко лбу и вискам. Она хотела спросить у него, куда их везут, что с сыном, еще что-то, но не смогла. Оскальзываясь, с трудом удержалась на краю обрыва, с которого, грохоча, срывались тяжелые камни, норовя увлечь ее вниз, туда, где, как зыбучий песок, распростер свои мягкие, удушливые объятия обморок. Сжав зубы, с помощью Степана Наташа села, прижалась лбом к его плечу. «Вот на что они обрекли нас: неужели, я больше никогда не смогу ничего спросить, никогда не смогу ничего сказать. Никогда — какое страшное слово», — сдавленно сглотнула. Нет, плакать она не станет. Раздражала насквозь промокшая, бесполезная повязка. Наташа со стоном вытащила ее изо рта, стянула через голову и отбросила, стараясь не смотреть.

*

В сенате служащие собрались у окон. Вот-вот должны были провезти осужденных с места казни. Все собравшиеся чувствовали некоторое облегчение. Каждый думал: «Все. «Лопухинское дело» близится к завершению. Вроде бы пронесло и страшные жернова тайной канцелярии на сей раз не зацепили».

Но все же еще не конец, еще продолжаются допросы второстепенных лиц, и никому не помешает подстраховаться. Поэтому с большим энтузиазмом ведуться разговоры о том, как все осуждают преступников и одобряют государыню, и как восхищаются ее добротой и милосердием, заменившим смертную казнь наказанием.

— Смотрите, везут, — воскликнул Лялин — молоденький писарь, и припал к стеклу.

— Ничего — живехонькие все, а некоторые, я слышал, говорили, что наказание очень сурово и многим его не перенести.

— Да, что им-ворам станется.

— А Ванька-то, глядите, ревет, — Тушин показал пальцем на съежившегося, всхлипывающего Ивана Лопухина, — И куда спесь делась, прямо как побитый подпесок.

— А Наташка-то, Наташка, прижалась к Степке. Давно ли послания любовничку пересылала.

От такой темы для разговора все еще больше оживились.

— Степан-то как был размазней, так и остался. Она ж ради Левенвольда своего всю кашу заварила и его туда затянула. Другой бы на его месте хорошую бы взбучку устроил, а этот еще и, вишь, обнимает кошку.

— Вы полагаете, Лопухин — лишь жертва козней жены, но как можно? Она, конечно, главная виновница, но и он не агнец, иначе не участвовал бы в заговоре.

За разговором сенаторы с любопытством разглядывали искалеченных людей, показывали пальцами, смеялись.

Лопухина, боковым зрением скользя по проплывающим мимо зданиям, вдруг заметила их оживленные лица в окнах Сената. Она обратила лицо в их сторону, наклонилась вперед, как будто пристально вглядываясь. Ее бледные губы медленно растянулись, задрожали, влагой заблестели глаза. «Вы потешаетесь? Безвинно истязав нас, вы веселитесь!?» А потом она выдохнула, плюнула в их сторону кровью, собравшейся во рту. Плюнула без оглядки на возможные последствия (мучайте дальше, если хотите, нелюди), презрев ту муку, которую неизбежно причинило ей это движение, и со стоном спрятала лицо на груди Степана.

Любопытствующие явно не ожидали такого выпада. Оторопев, они оборвали пересуды на полуслове. Никто не мог найти подходящих слов для выражения возникшего кавардака в мыслях и чувствах. Наконец писарь Тушин каким-то вялым голосом произнес:

— Ишь, шавка, ей бы хвост поджать, да скулить, а не огрызаться.

— Одна-ако, — округлив глаза, протянул важный сенатор в коричневом с золотом камзоле. Желание судачить пропало. Тем временем печальный кортеж повозок скрылся за поворотом.

*

Страшная дикая правда змеей вползала в дома тех, кого смерч не затянул в свое нутро, но, пролетая, рванул клочья из душ.

В бесконечно длинной ночи и тягостном, невероятно растянутом утре Петр Федорович Балк жил одной только мыслью, что участь его любимой сестры будет смягчена в последний момент. Эффектно, как любит Елизавета. Ведь быть не может, чтобы с женщиной обошлись настолько жестоко, грязно. С женщиной из высшего общества. С женщиной, которой все восхищались, включая и тех, кто вынес ей приговор. Неужели, не остановит их, если не совесть, не жалость, то хотя бы стыд?

С надеждой и страхом он ждал, когда вернутся люди, посланные на площадь к месту казни.

— Что? — пропавшим голосом просипел он, уже обо всем догадавшись по лицу камердинера.

— Приговор исполнили, — еле слышно ответил Генрих, с жалостью глядя на Петра Федоровича. — Но Наталья Федоровна жива, — постарался он сгладить удар.

Но Петр его не услышал. Он не выдержал переживаний. Душевная боль стала физической и пронзила грудь. Вошла под грудиной и вышла под левой лопаткой. Выжгла изнутри грудную клетку. Петр Федорович скорчился пополам и упал на толстый персидский ковер.

Куда-то исчез из комнаты весь воздух. Хватая ртом, как выброшенная на землю рыба, вытягивая шею, Петр Федорович искал его и не находил. Он отчетливо понял, что смерть пришла за ним.

Его подхватили, отнесли в спальню, уложили на кровать, открыли окна. Он смог вздохнуть. Но с кровати больше не встал. Даже приподнявшись на локте, он начинал задыхаться, как после долгого изнурительного бега, и снова огнем жгло в груди.

В начале октября сердце Натальиного брата остановилось.

*

В казематы к Михайле Петровичу его брат зашел только к вечеру. Раздраженно посмотрел в умоляющие глаза. “Еще вчера ведь сказал, что приговор окончательный! Чего этот дурак хочет? Подведет он все-таки под монастырь со своей любовью!”

Офицально-холодным тоном он сказал, что все прошло по плану. Потом распсиховался, глядя на убивающегося брата, и, бросив, что зайдет позже, когда тот будет способен здраво мыслить, ушел.

А Михайло Петрович, сидя посреди комнаты, закрыв лицо ладонями, согнувшись к самому полу, рыдал. Почему не кинулся он в ноги императрице? Не молил о прощении для Аннушки? Пусть бы и случилось, как Алешка говорил, пошел бы он, Михайло, сам под суд. Зато был бы сейчас с нею.

Комментарий к Часть 2. Глава 24. Расправа

Это последняя глава второй части.

Остается третья, заключительная)

========== Часть 3. Глава 1. Еще не конец ==========

Их привезли на постоялый двор в десяти верстах от столицы. Ввели в большую комнату на первом этаже. Вдоль стен — четыре кровати. Ссыльным позволялось немного прийти в себя, пока не приедут родственники навеки прощаться.

Лежа лицом вниз на застиранной посконной простыне у обшарпанной стенки, Наталья Лопухина думала, что никогда не встанет. Истерзана, раздавлена, почти не жива. Но услышала сбоку, то ли стон, то ли всхлип. Повернула голову и увидела Ваню у противоположной стены. Утешить его стало главным.

Медленно сползла на земляной пол. Предстояло еще перебраться через комнату… Ползти, опираясь на руки, невозможно. Встала и дошла по шаткому, норовящему ускользнуть полу, удерживая взглядом качающиеся, расплывающиеся стены. Упала на колени у его кровати, обняла его голову. Ваня вцепился в нее и разрыдался. Сколько ласковых слов просили выхода! Если бы она могла их сказать.